Изгнание из ада
Шрифт:
Они направились вниз по Марияхильферштрассе к Рингу. В учебных инструкциях троцкистов это называлось «мощная демонстрация».
— Солидарность! Марш! Марш! — Мегафон.
Народу прибывало. Как по волшебству, думал Виктор, происходило то, что раньше ни разу не удалось — в демонстрациях против удорожания проезда на общественном транспорте, в солидарность с эритрейской революцией и других, — люди, стоявшие на тротуаре, просто вливались в колонну демонстрантов.
Со всех больших улиц люди, как по лучам звезды, тянулись к Рингу. Если полиция в своем пресс-релизе оценила количество участников в десять тысяч, то фактически их наверняка было вдвое-втрое больше. Самое крупное выступление с марта 1965 года, с легендарной демонстрации против антисемитизма, недооценки национал-социализма и продолжения нацизма в Венском университете.
Каким сильным, каким уверенным в себе стал Виктор. Он не потерялся
— Франко — убийца! Франко — убийца!
Они свернули на Ринг. Виктор нес флаг, видел вокруг людей, необозримое воинство людей, и это была не аморфная масса, но огромный коллектив, поглотивший одиночек, он видел каждого одиночку, великое множество одиночек, и любил каждого из них, каждую из них. Аморфное, коллективное просто связывало их, создавало единение и общность, фон, на котором каждый индивид сиял во всей своей красе, — так ему казалось. Он видел красоту ярости, притягательность гнева, чувственность протеста, страстность радикального сострадания с угнетенными и гонимыми, сияние, блеск и алчность каждого, кто желал быть человеком для человеков и одновременно волком для врагов человека.
Испанский диктатор каудильо Франко, старый уже и тяжелобольной, издал приказ казнить пятерых борцов Сопротивления через удушение гарротой — средневековая, особенно жестокая казнь, к которой в XVII веке прибегала инквизиция. Приговоренного привязывают ремнями к креслу с высокой спинкой и накидывают ему на шею ременную петлю, которую палач, стоя за креслом, медленно затягивает, так что после нечеловеческих мук в конце концов наступает смерть от удушья, в большинстве случаев одновременно с переломом шейных позвонков. «Я продлеваю им жизнь, превращаю ее в собачью: ведь остаток их жизни следует умножить на семь!» — якобы заявил диктатор, намекая на субъективную бесконечность времени, ощущаемую жертвой до наступления смерти. Руки привязаны к высоким подлокотникам, скрещенные ноги — к подножке, жертва, распятая сидя, лишенная воздуха, стихии свободы, лишенная последнего вздоха.
Мировая общественность на редкость единодушно возмутилась этой жестокостью и цинизмом. Сущий скандал уже то, что сам фашист-диктатор мирно умрет в своей постели, но еще и на смертном одре отдает приказания об убийстве, организует себе, так сказать, свиту; опутанный трубками капельниц, сосущий воду из поильника и писающий в пеленки, он продолжал истреблять жизни — это выгнало людей по всему миру на улицы. И Виктор был среди них. Более того, в первых рядах, знаменосец. Что несли товарищи обок? Он видел членов Коммунистического союза, маоистской организации, с джутовыми сумками, чем-то набитыми и явно тяжелыми, потому что носильщики сгибались под их бременем. Что у них там, в этих сумках?
— Фран-ко — у-бий-ца!
Виктор видел кулаки, ритмично взлетающие вверх, видел — себя самого, как раньше, будто в дверной глазок, глазок, за которым виден мир; маленький мальчик, каким он был тогда, испуганно сидевший перед телевизором, вдруг увидел большого, сильного, счастливого парня, который вместе с тысячами других гневно, грозно и в страстном ожидании шагал по улицам, проскользнул сквозь щелку на ту сторону.
И вдруг он, шагавший впереди, оказался далеко позади.
Они прошагали по Рингу, по площади Карлс-плац на Аргентиниерштрассе, к испанскому посольству. А там через динамики и мегафоны внезапно грянули призывы:
— К «Иберии»! К «Иберии»!
Бюро испанской авиакомпании «Иберия» располагалось на Ринге. Пока на заявленном заключительном митинге перед посольством представители Католической студенческой молодежи и Студентов социал-демократов ораторствовали с трибуны, значительная часть массы отделилась и двинулась обратно, на Ринг, к бюро испанских авиалиний. И там Виктор увидел, что было в джутовых сумках: камни! Булыжники, кирпичи, какие-то обломки. Эти камни полетели в «Иберию», стекло витрины разбилось, любое попадание встречали громким улюлюканьем — полицейские, сопровождавшие демонстрантов и теперь стоявшие возле «Иберии», начали отступать. Виктор удивился, почему полиция не вмешивается. Почему они отступают? Остерегаются града камней? Внезапно на ближнюю к тротуару полосу Ринга выехал полицейский автомобиль, у памятника Гёте вывернул к «Иберии», открытый по бокам транспорт, полный полицейских в касках с забралами и с резиновыми дубинками в руках, но и они остались на своих местах. Почему? Подтягивающиеся сзади демонстранты выпихивали Виктора вперед, а первые из тех, что
— Гундль!
На лице девушки отчетливо читалась паника, Виктор протянул к ней руку, видел, как она боролась с волнующимся человеческим морем, словно утопающая, тянула руку в его сторону: «Вик!..» И опять исчезла, проглоченная толпой. Подъехала вторая машина с полицейскими, потом третья, но полицейские не выпрыгивали — что происходит? Викторова эйфория давно сменилась паникой, ему хотелось только одного: выбраться из этой нелепой толкотни; он начал подпрыгивать, точно ненормальный. Почему? Старался сохранить обзор, нет, не сохранить, получить, старался бросить взгляд поверх множества голов, хотел бы воспарить над этой природной стихией, подняться повыше и видеть внизу мощь человеческой природы.
Кое-кто из демонстрантов бросился к полицейским машинам, принялся насмехаться над полицейскими, которые сидели неподвижно, глядя в пространство и не реагируя; улюлюканье сбоку нарастало, контора «Иберии» между тем была разгромлена. Некоторые хватали из этих развалин камни, уже однажды брошенные, извлекали их из-под осколков стекла и бросали снова, теперь уже, под подначивающие крики, в полицейские машины, которых собралось тем временем целых пять, — свист! И все полицейские разом выпрыгнули из машин, а ведь казались такими бесстрастными, такими апатичными, нет, они просто ждали, когда подтянутся достаточные силы, и теперь сомкнутым строем двинулись к первому ряду демонстрантов, размахивая дубинками, беспощадные, отбивая последние камни, точно гальку, своими толстыми плексигласовыми щитами. К счастью, Виктор не сумел выбраться дальше вперед, он отпрянул назад и имел достаточно места, чтобы убежать. Но нет. Поразительно, совершенно загадочно — мощная многотысячная демонстрация внезапно превратилась в дешевый фейерверк: разрозненные частицы, быстро догорая, брызнули в разные стороны. А смехотворное, теснящееся в машинах маленькое полицейское стадо внезапно обернулось взорвавшейся сверхновой, налетевшим со всех сторон градом тел, дубинок, щитов.
Там! Вон там еще есть выход! Виктор со всех ног помчался к этой бреши, к Шиллерпарку, и чуть не замер как вкопанный от удивления и ужаса: прямо напротив «Иберии» находился кинотеатр «Бург-кино» и как раз в этот миг, очевидно, закончился сеанс. Зрители высыпали на улицу, ненароком вклинились между полицейскими и демонстрантами, устремившимися с площади Шиллерплац, и полицейские конечно же не распознали в них невинных кинозрителей, а потому тотчас атаковали дубинками. Виктор видел, как дубинки обрушивались на людей, которые не понимали, что происходит, едва успевали прикрыться руками, ведь они думали, что у них есть время объяснить, обосновать, просто сказать «но…». Однако полиция шла сомкнутым фронтом, шаг за шагом, удар за ударом, Виктор видел толстые физиономии — такими они казались ему за плексигласовыми забралами, неграмотные, идущие на поводу у властей, не понимающие, на чьей стороне правда, они давали выход примитивной злобе, именно так компенсировали жалкий комплекс неполноценности, потому что вправду были неполноценными, примитивными, макаки в форме, далекие от понимания, что лишь революция, лишь переход на другую сторону сделает их людьми, — вот как видел их Виктор, отступая, уже неподалеку от Шиллерплац, видел, как один из полицейских сбил с ног беременную женщину, беременную! Лупил ее по голове, по спине, оставил ее в покое, только когда она вдруг героически обернулась к нему и жестами показала на свой живот.
Виктор, ненавидящий демонстрации ребенок и восхищенный демонстрациями юноша, метался меж демонстрантами и полицейскими, бежал то в одну сторону, то в другую, где его снова оттесняли назад, лавировал снова и снова, а в голове непрерывно билась одна мысль: почему ему не досталось ни единого удара? На Шиллерплац он увидел, как группа демонстрантов бросилась врассыпную, отчего группе полицейских пришлось разделиться, и едва только какой-то полицейский побежал в одиночку за кем-то из демонстрантов, мгновенно сформировалась группа, которая кинулась вдогонку за этим отщепенцем. Когда же другие полицейские устремились ему на подмогу, группа демонстрантов мигом распалась на одиночек, которые побежали в разные стороны. Двое-трое, не то четверо сообща заманивали полицейских — непристойными жестами, возгласами или бросая мелкие камешки, пучки травы и прочий мусор, валявшийся на площади. Как только группа полицейских кидалась к ним, они разбегались, становились преследуемыми, и так повторялось снова и снова. Отступление, переформирование, атака — Виктор поймал себя на том, что рассматривает это совершенно отвлеченно, как эстетическую модель, как ритмично движущуюся картину, и только диву дается.