Изгнание из рая
Шрифт:
Митя облизнул губы. Митя догадался. Догадка ударила его, обожгла молнией. Только бы они поверили. Только бы клюнули. Но ведь это же правда. Это все правда. Они не могут не поверить.
Он дернулся, привязанный, на стуле.
– Жиган, – хрипло сказал он, с ужасом слыша свой подобострастный голос извне, издали, сверху, будто он был Ангел Божий и висел под тусклой голой лампой под потолком. – Жиган, послушай. Давай договоримся. Мы же поймем друг друга. Мы всегда поймем друг друга. Я же тоже такой, как ты. Такой же человек. Отпусти меня. Я дам тебе за это икону в драгоценном окладе… икону семнадцатого века, очень драгоценную, ну, мужик, не брешу, очень дорогую… из Царской сокровищницы… она должна была бы лежать в Алмазном фонде… а лежит дома у меня… вы можете проверить подлинность… вы можете все проверить!.. я не вру… Если вы ее продадите, вы… вы сильно прикинетесь, вы отпадно заработаете, вы… так подлатаетесь, что вам не снилось никогда, вам…
Он чуть было не добавил – «нищим». Жиган оценивающе глянул на него. Нет, этот отморозок не врет. А сдрейфил он будь здоров. В штаны наклал. Так их, мочи их, богатеев клятых. Шуруют они почем зря, но ведь и их тоже не грех пошерстить. С каким бы наслажденьем он примочил этого, в дубленке. Какой Плавунец молодчик, что стянул его, пьяного в дымину, с какой-то дворницкой малины. Следы заметены. Фраер раскололся. Если он не заливает по первое число, они сегодня же, сейчас же поедут к нему на хату и возьмут у него эту его железяку. Жиган умел читать по лицам, по глазам. Он умел читать по глазам умирающих, по лицам ставимых к стенке. Прикрученный веревками к стулу богатей не брехал. Он хорошо, дорого покупал свою жизнь.
Митя покупал свою жизнь, и это была святая правда. Он покупал ее еще раз – но только не у хлыщеватых, привыкших к роскоши, к дорогим парфюмам и времяпрепровожденью в казино богатых молодых бонвиванов, а у пошлых, грязных бомжей, у наглых бандитов, у вооруженных ножами и обрезами подвальных таганских одяшек, которым он, Митя Морозов, что живой, что мертвый, сдался, как в Петровке – варежки. Петровка, Столешников, Варежка. Его же изгнали из Рая. Его изгнали из одного Рая в другой. Из нищего Рая – в богатый Эдем. И какой Рай лучше, он еще не определил. Оба хороши.
– Если мы подлатаемся так, как ты нам обещаешь, – сказал Жиган, облизываясь маслено, как кот, – я обещаю, что больше не разыщу тебя в Москве, хотя нам же будет известно, где ты обитаешь, конь в пальто. И машинку нам отдашь. Мы тебя привезем домой, сука, а сами на ней же и уедем. Не забудь доверенность оставить. У, морда. Он больно, до кровоподтека, ущипнул Митю за щеку. – Икрой питаешься. Будка что надо. Мы тоже хотим, чтоб наши детки в хороших машинках в школку ездили, ты, кардан.
Жиган пнул его острым носком сапога в щиколотку. Митя снова сморщился. Слезы ползли по его щекам. Он плакал – пьяно, позорно, жалостливо, просяще, плакал от боли, униженья и бессилья. Плакал посреди пьяной нищей пирушки, среди гудящих срамные песни бандитов, и до его ушей доносились ругательства и вздохи, и он созерцал обнимки и любодеянья – тут же, за столом; он видел, как Плавунец посадил на себя толстую девицу с голой мощной грудью, и девица принялась плясать на Плавунце дикий любовный танец, крепко ухватив его за плечи. Плавунец поднес к ее губам стакан с водкой. Она выпила, не слезая с него, бессмысленно улыбаясь красными губами. Хахаль грубо сунул ей в рот соленый огурец. Девица захохотала утробно. Красные губы. Он вспомнил – у Инги были красные губы.
– Не бей меня, – попросил Митя, всхлипывая. – Лучше убей. Я не могу, когда… униженье. Лучше, чтоб меня сразу не стало. Униженье, Жиган, это хуже, чем…
Слезы безостановочно лились, затекали ему в рот вместе с кровью, все медленней сочащейся из носа.
– …чем когда тебя рубят топором на куски или стреляют тебе в затылок.
– Я и в затылок людям стрелял, – весело сказал Жиган, отходя от привязанного к стулу, забавного фраера. – Ох они и волновались перед тем, я скажу тебе.
Нищенка за столом, сидевшая напротив бандита с рукой, висящей на перевязи, смачно поцеловала кавалера в небритую щеку, подцепила вилкой из тарелки пельмень и куснула его жадно, озорно. Вся жизнь была на дне стакана, полного дешевой водки. «Жиган, расколи орешек!.. – крикнул мосластый худой старик в тельняшке, почесывая грудь, ребра, подмышки. – Расколи фраерка!.. Должны же мы пожить на земле хоть раз привольно!..» Старик чесался так остервенело, будто по нему ползали, кусая его, вши или блохи. Митя закрыл глаза. Его глаза превратились в сплошую соленую, красную, набрякшую влагой слезную рану. Он ослеп от боли и униженья. Ему казалось: его раздавили каблуком, размазали подошвой, как окурок, по скользкой грязи.
Он заперся у себя в особняке в Гранатном надолго. Он сделал себя собственным узником. Он никого не хотел видеть.
Ни Эмиля, ни Лору; ни господ из Кремля; ни французских друзей Изабель, что, прослышав о ее смерти, примчались из Парижа – пособолезновать, изъявить сочувствие. Всех к черту. Он не отвечал на звонки. Он бросал телефонную трубку. Он сначала ничего не ел, потом стал есть – мало, скудно, лениво, через силу, давясь, стоя прямо у холодильника, вынимая из консервной банки руками куски. Спазма сдавливала ему глотку. Он бежал к унитазу, его выворачивало, как чулок. Будто бы он пьяный был. Да он и был пьян – горе и пережитое в притоне униженье замутили ему разум. Он засыпал, где придется: на полу, на ковре, в кресле, на кухонном табурете. Чтобы спастись, он, сжав зубы, выдавил на засохшую старую свою, еще столешниковскую, палитру голландское дорогое масло из тюбиков, купленное в салоне на Никольской, схватил кисти, стал писать портрет Изабель – по памяти, парадный, в том белом платье, в котором она была в последний свой вечер в Большом театре, с жемчугами Царицы на шее. Намалевав на холсте женщину, похожую на Изабель, он повесил еще сырой портрет на стену в спальне и с ужасом убедился, что он нарисовал Изабель рыбий большой рот Хендрикье и раскосые глаза убитой Анны. Он нашел в баре полбутылки «Наполеона» и выпил залпом, без закуски, перед бездарным аляповатым холстом, наспех, в отчаянии, замалеванным им. Упал на персидский ковер и уснул – без сновидений.
Лора не тревожила его до поры. Она понимала: мальчик должен очухаться. Такие потрясенья даром не проходят, тут надо выждать. Инга и Регина не появлялись на горизонте весьма давно. Лора не думала о них. У нее возникла куча других светских дел – посвежее, поденежнее, повеселее, хотя своднический бизнес седая грандесса бросать не собиралась. У Эмиля были свои, государственные игры, у нее – свои. Ей принесли приглашенье на вручение престижной премии деятелям российской культуры, особо отличившимся на культурной арене в последние годы. Торжественная часть и банкет устраивались строго по приглашениям, для избранных, в закрытом зале на Пречистенском бульваре. Приглашенье было на два лица. Лора повертела его в руках. Улыбка мазнула по ее лицу веселой кистью. Она набрала Митин номер телефона.
К ее вящему удивлению, он быстро и послушно согласился.
Когда они с приодетой по такому случаю в лучшие тряпки Лорой Дьяконовой вошли в зал, Митя поразился, рассматривая лица людей. Он никогда не видел таких лиц – или он отвык от них?.. Такие лица он видел лишь на старых, дореволюционных фотографиях: благородные черты, умные высокие лбы, летящий взгляд, глаза, говорящие все ясно и прозрачно, не хитря, не скрывая и не лицемеря; абрисы и профили, как на врубелевских рисунках, как на портретах Левицкого и Рокотова; морщины, не портившие красоты, в которых, как в письменах, читалась высокая и страдальная жизнь; лица, достойные глядеть в полумраке из золотых багетов – не из тьмы зрительного зала с рядами кресел. Куда, в какое избранное общество он попал?.. Куда завела его Лора?.. Он беспомощно оглянулся на Лору. Она прошептала, засовывая в сумочку пригласительный билет: дорогой, это все великая богема России, это наши старые актеры, писатели, поэты, музыканты, а вон, в черной шапочке, знаменитый Лосский, он прилетел из Парижа, а вон там, видишь, автограф на книге ставит?.. это… «Я сам знаю, кто это», – кивнул Митя раздраженно. Он уже все понял. Он глядел, узнавал и не узнавал, всматривался. Он понял: это другой мир. И он – инопланетянин. Он высадился на планете и не знает язык ее обитателей. А они не поймут его, если он заговорит. Поэтому молчи. Молчи, гляди, внимай. Ты никогда не станешь таким, как они.
Он обернулся. Поглядел искоса. Рядом с ним и Лорой, сзади него, сидела в кресле красивая, с круглым смуглым личиком и чуть раскосыми, как у покойной Анны, темно-карими, почти черными глазами, женщина в черной маленькой шляпке с приколотыми к ней бархатными фиалками. Маленький изящный ротик женщины тихо и печально улыбался, углы плачуще-грустных губ были будто через силу приподняты. Митя сначала подумал: молодая, и кокетничает, – потом, присмотревшись, острым взглядом зацепил еле видную сеточку морщин под глазами, около губ, тщательно замазанных тональным кремом. Женщина не хочет стареть. Женщина не имеет возраста. Женщина и умрет молодой. Какое полное печали и мысли, утонченное лицо, сочетающее в чертах аристократизм и дикую безудержность степных кровей. Лора по сравненью с ней показалась ему розовой свиньей-копилкой. «Белла Ахатовна, Белла Ахатовна, – послышался сзади благоговейный шепот, – я поздравляю вас с выступленьями в Барселоне…» Он понял, кто эта женщина с княжеским восточным лицом. Его прошиб пот. Лора покосилась на него. «Смотри, сейчас будут вызывать триумфантов, – бросила она ему, – смотри, Митя, какие букеты, какой дизайн, икэбана!..» На сцену хорошенькие девочки в пышных, как балетные пачки, мини-юбчонках вытащили, приседая от тяжести, гигантские букеты, обернутые хрустящим на весь зал целлофаном, расписанным позолотой, усаженным новогодними блестками. «А сколько баксов премия?..» – тупо, мертво спросил Митя. Лора усмехнулась, поправила пальцами седой завиток над ухом. «А сколько тебе надо?..»
На сцену вышли знаменитости, потонули в море аплодисментов. Митя обернулся. Кресло, где сидела восточная красавица, опустело. Она уже стояла на сцене, маленькая, в черных брючках, в меховой накидке, кланялась, и бархатные фиалки на ее шляпке кивали вместе с ней. Она всю жизнь писала стихи, и вот ей награда. Деньги. Зачем, почему опять – деньги?.. Разве стихи измеряются деньгами?.. Да, Митя, измеряются, так же, как и картины, и спектакли, и все остальное, что совсем не нужно человечеству, и все-таки люди это производят. Ты же помнишь, за сколько у вас с Эмилем купили Тенирса на аукционе. А при жизни бедняга Тенирс не мог, наверно, и за пять флоринов всучить свою мазню какому-нибудь купцу или трактирщику, чтоб тот в трактире над стойкой повесил. А Ван-Гога ты помнишь, Митя?.. Как он голодал – помнишь?.. Одно из полотен Ван-Гога тоже там было, на Филипсе. Ушло подешевле, чем его Тенирс. Всего за одиннадцать миллионов. Всего!..