Изгнание из рая
Шрифт:
Фостер вздохнул. Протянул Мите руку.
– Ваше лицо мне знакомо, – пробормотал он. – Но не помню ничего. Сколько лиц промелькнуло перед одним моим лицом. Толпы народу, как это, Велли?.. без-дна… Я точно видел вас… вы никогда не бывали в Америке?.. по-моему, на Лексингтон-авеню, на одной мощной тусовке у моего друга Кэндида, когда он делал вернисаж… нет?..
Иезавель встала первой. Она никогда не любила ждать. Он помнил, как она выгоняла его из каморки, когда он надоедал ей. Она пошла к выходу, проламывалась сквозь пляшущих и поющих цыган, и цыганки накидывали ей на плечи бумажные цветы, и обматывали ее платками, и, когда Митя с Юджином встали из-за стола и пошли следом за Иезавелью, цыганка, гадавшая Мите, крикнула им вдогон: «Берегись
КРУГ ШЕСТОЙ. НЕНАВИСТЬ
Они сидели в номере в мягких креслах, Иезавель – закинув ногу за ногу, курили хорошие американские сигареты, медленно тянули из рюмочек виски «Scott», перебрасывались ленивыми словами, делая вид, что устали, что немного пьяные и расслабились, а на деле – внимательно, навострив уши, слушая друг друга, запоминая, что к чему, прикидывая – может ли тот, другой, быть мне полезен, или он опасен для меня. Юджин курил красиво, откидывая голову, как Ричард Гир. Ай да муженька отхватила подлая лимитчица. Он всегда знал, что Иезавель – баба оторви и брось. И где только она его зацапала. Ведь никуда никогда не ходила, стерва, только сидела, скрестив коричневые ноги, да лежала на прогрызенных мышами матрацах. Дядюшка Случай! Митя, потягивая виски, слушал Фостера. Фостер – Митю. Иезавель слушала их обоих, с виду небрежно, презрительно куря, разгоняя дым рукой.
– Я устраиваю достаточно масштабные выставки в Америке, Дмитрий, – Фостер стряхнул пепел в пепельницу-кораблик. – Мои политические деяния – это моя повинность… поденная работа, так, Велли?.. а художество, а художники – это мое хобби, это… ну, как это… это моя свободная душа. Я испытываю наслажденье просто от вида картин, висящих на стене. – Он смотрел на Митю в упор и не узнавал его. Будто бы Филипс был в прошлом веке. – Потом, я делаю на них деньги. Я раскручиваю художника так, что он приносит мне большие деньги. С малой рекламой я был не стал и возиться. Я никогда не мелочусь. Если я приобретаю что-то – я приобретаю классную вещь, будь то старая работа или современный автор. Если я продаю художника – он уже разрекламирован, и я запрашиваю за его живопись очень высокую цену. Ну, например, недавно я на Манхэттене, в «Залман-гэллери», продал Джорджа Эллиса за… м-м-м, сейчас вспомню… за три миллиона двести тысяч долларов! Это совсем неплохо для современного художника! За такие цены покупают старых мастеров!
Да, старых мастеров, притом с аукционов. А Юджин так умеет развернуть рекламную кампанию, что на ныне живущего и даже еще молодого художника покупатели набрасываются так, как если б он был Питер Брейгель-старший или сам Рафаэль. Реклама! Всесильный бог, реклама. Что за черт, если б его мазню кто-нибудь мог вот так подать, он давным-давно был бы… А тебе не нравится тот способ, каким ты разбогател? А чем этот способ лучше или хуже других способов?.. Так распорядилась жизнь. Ее новый виток интересен. Гляди не упусти эту рыжую американскую акулу. Надень на нее поводок. Сенатор, мать его. Галерист краснорожий. Сам, небось, в искусстве ни черта не смыслит, зато в деланьи денег смыслит лучше некуда.
Митя тоже постучал пальцем по сигарете над пепельницей. Усмехнулся понимающе: мол, знаем мы все эти штучки, я-то тоже не лыком шит.
– У нас, в Москве, современный художник может продать в галере свою работу за тысячу, ну, две, три тысячи баксов. Пять – уже суперцена. За такие цены здесь никто живопись не покупает.
Юджин стрельнул в него глазами. Подлил в рюмку еще виски.
– Значит, мое предложенье вас в некотором роде осчастливит?..
Митя потупился, как красная девица. Отпил из рюмки.
– Благодарю. Я подумаю. Я не…
Он хотел сказать
– О, вы просто скромный слишком, Дмитрий!.. Я же вижу, вы – художник!.. О, вы художник, мне даже не надо смотреть ваши работы, я вместо работ вижу вас, и я немного психолог, я видел массу разных людей, я работаю с людьми, и я догадываюсь, что именно вы – художник! Я уже вижу мысленно, представляю ваши работы… Я сделаю вам выставку в Мома-музеуме… в Центре современной русской культуры у Александра Глезера!.. Александр – мой давний друг, я помогал ему деньгами, помещеньями, я выставлял у себя его русских авангардных авторов, и это я познакомил Сашу с Бертом Чандлером, мэром Джерси-Сити, и его коллекция русского авангарда в Америке обрела статус муниципального музея!.. Вы не представляете мои выходы на людей, мои возможности!.. Я предлагаю вам невиданный разворот вашего искусства, а вы… еще и упираетесь!.. У-пи-ра-етесь – так, Велли, это будет по-русски?.. ну, когда человек – упрямец…
Митя осушил рюмку до дна. Странно, чем он больше пил, тем больше у него прояснялось в голове. Он чувствовал, как он чуть выныривает из безумья. Он же художник. Он художник, как он об этом мог забыть. И ему предлагают вынырнуть окончательно, выбраться на берег. Он же погибнет здесь, в Москве, живя той жизнью, которой жил в последнее время. Он потонет в отчаянье, и никакие цыгане, никакие водки и вина, что он вливает себе в глотку, никакие помощи ночлежкам и больницам не спасут его. Его мертвецы приходят к нему и мучают его. Они доконают его. Он должен спастись. Он возобновит занятья живописью, подготовит выставку, полетит в Америку. Он прославится. Он заработает имя, славу, деньги самим собой, своим собственным трудом, искусством. Боже, он отработает все. Он смоет с себя всю черноту, весь ужас. Он обелится. Господи, как это прекрасно, что Ты послал ему Юджина!
– Делайте выставку – и летите!.. Я сделаю вам вызов хоть завтра!.. Можем вместе пойти в посольство, у меня там все послы – друзья, можем прямо к Джону Фэрфаксу отправиться, он сделает вам визу сразу на год, на десять лет…
Юджин развеселился, раскраснелся. Иезавель молча смотрела в ночное окно, В стекло, как огромная белая бабочка, билась метель.
– У меня сейчас в Нью-Йорке, – выдавил Митя смущенно, как школьник, – мой приемный отец, Эмиль Дьяконов… Он живет в самом Нью-Йорке, в Центре… снимает там квартиру… а может, он уже ее и приобрел… По крайней мере, он всегда останавливается на Бродвее, напротив «Хилтона»… Мы можем ему сейчас позвонить, посвятить его в наши планы…
Фостер бросил в пепельницу сигарету. Его лицо просияло, будто он нашел клад.
– О, Дьяконов?! – Он выкрикнул это так громко, будто звал самого Дьяконова через стену, из соседнего номера. – Так что ж вы… так что ж ты раньше не сказал! Мистер Эмиль – мой большой друг! Мы вместе с ним решаем совместные финансовые дела по двум нашим странам… копаемся во всех банковских проблемах… а потом, я же у него на Филипсе картину купил, очень классного Тенирса, это просто мировое открытие, какая работа, пол-Америки уже у меня дома на нее посмотрело, Велли советует – отдай в музей, тебя убьют, ограбят… полистине бесценная вещь, за нее не жалко было тех денег, что я во Франции отдал!..
Вот как. Оказывается, у Эмиля он картину купил. Не у него. Его рассеянный покупатель прочно подзабыл. Что значит власть и властители. Хоть ты и богач, Митя, а все равно не властелин. Не тот имидж у тебя, дружок. Как ты ни вылезай из кожи – не тот.
– Ты вообще соришь деньгами, Юджин, – холодно произнесла Иезавель. – Картина хороша, ну и что. Лучше бы я для детей купила ту виллу во Флориде. Это было бы гораздо практичнее.
Вот как. Романтичная бурятская наркоманка стала практичной американкой. Неисповедимы пути Твои, Господи.