Изгнание из рая
Шрифт:
– Отец Корнилий, – сказал он хрипло, и глаза его забегали, и он стал стискивать руки, тереть их, будто они замерзли, – Котя, дорогой… скажи… вот если человек, другой человек, не я, это я не о себе!.. – испуганно замотал он головой, – если человек украдет, если он предаст… если он… ограбит многих людей, многих, не только кого-то одного, несчастного!.. а – целую страну, целый народ… если человек наживается на своем народе, пьет из него соки, как клещ, сгребает на свои счета его деньги, если он… этот человек… ну, кругом виновен, просто кругом!.. его… его нельзя убить?..
Котя перестал жевать. Утер рот рукой. Его пустой рукав чуть шевелился на сквозняке.
– Убить?.. – переспросил он растерянно. – Зачем… убить?..
– Ответь, Котя, – пересохшими губами
– Да ты, брат, побледнел как, – тревожно сказал Котя, подливая Мите в чашку еще святой воды из кувшина. – Еще попей, поешь, ты ведь с дороги. А я в трапезную пойду. Ты жди тут меня. Нет, нельзя убить, даже если человек – преступник со всех сторон. Пусть тебя убьют – а ты не убей.
– Но ты же убивал на войне, Котя! – выкрикнул Митя ему в лицо. – Ты же сам убивал!
Котя опустил голову. Уцепился правой рукой за обрубок левой, за культю, под черным рукавом.
– Убивал, – сказал он тихо. – За что и молюсь сейчас. Денно и нощно, Митя, кладу поклоны. Если не будет труда души – ничего вообще не будет. Ничего.
Митя вдруг увидел, как выпирает под рукавом подрясника культя. Его прошиб холодный пот. Паюсная икра на куске белого московского батона мерцала издевательски. Он представил, как текла, хлестала кровь из оторванной Котиной руки. За кучи баксов на его, Митином, счету Котя Оболенский заплатил своей рукой. Ведь это он сам предал его, продал, толкнул на Кавказ, под пули. Зачем же он спрашивает о том, убить или нет?! Все они преступники. И Митя – первый среди них.
– Я преступник, Котя, – он не узнал свой голос. – Я преступник. Я страшный преступник. Прости меня. Сними с меня этот страшный камень. Я не могу так жить. Я не могу больше…
Он упал головой на стол, как пьяный. Отец Корнилий сидел над ним молча, вытянув шею, как гусь, пристально глядя в пространство. Его пушистые светлые волосы из-под черной монашьей скуфьи торчали сухой соломой.
Он пробыл в Нижнем Новгороде, в монастыре у Коти, недолго. Он уехал через три дня. Все эти три дня и три ночи он пытался превозмочь себя и рассказать Коте все, как на духу. Но не смог. Сцепив зубы на замок, он уезжал из монастыря, долго заводил машину на морозе. Котя стоял рядом молча, улыбался. Когда Митя поехал, буксуя на заваленной слежалым снегом дороге, Котя поднял единственную руку и помахал ею Мите вслед.
Первое, что он сделал, приехав в Москву, – побрился, приоделся, вытряхнув на кровать из шкафа кучу своих смокингов, насовал во все карманы пачки баксов – он беспечно хранил дома наличку, набивал долларами шкафы, хоть Эмиль его и предупреждал: тебя ограбят!.. – на что Митя саркастически отвечал: гага северная птица и мороза не боится, – и двинул в игорный дом.
Он пошел в то самое казино на Тверской, где когда-то он появился впервые, обзаведясь миллионом убитой мадам Канда, где он напоролся на Лангусту, Боба и Пашку, и Пашка привел его к отцу, и все началось, закрутилось. В «Зеленую лампу».
Рулетка. Ее неистовое верченье. Эти руки, мечущиеся по зеленой глади сукна. Одно это ему и остается. Да, он преступник. Он игрок. Так не лучше ли окунуться в омут игры с головой. Не лучше ли играть и играть, хватать от жизни все, что в ней осталось. Бог, монастырь… Сухая корка хлеба… У Коти скоро повыпадут зубы. А он – уж лучше он будет жрать икру. И ананасы. И апельсины. И вгрызаться зубами в жареное мясо. Великий пост! Жизнь – не Великий пост. Жизнь – она всякая. Жизнь сама преступница, и она играет с нами, как преступник с жертвой, как кошка с мышью. И ударяет нас в бок ножом, и обезглавливает нас, если захочет. И кидает вниз с двадцатого этажа, и мы разбиваемся на тысячу кусков.
Он играл в казино как бешеный. Завсегдатаи пришли поглазеть на него, как на неистовое диво. Он выиграл много, еле унес деньги. А может, и ноги. Назавтра он пришел опять, опять играл рьяно, неистово, усмехаясь, скалясь в улыбке. Это был его праздник. Он оторвался. Он оттянулся. Он так давно не играл. Шарик рулетки прыгал и скакал по красному, по черному полю.
Люстры тускло горели в табачном дыму под потолком. Зеленое сукно отсвечивало серым, мышиным, грязным. Он выигрывал все времч, напропалую. После игры он шел в кабак и заказывал вино, много вина, коньяки, лучшие блюда; вокруг него вились игроки, соперники, прихлебатели, собутыльники, и он всех поил и угощал. От него не убудет! Сегодня он – в выигрыше… В фаворе… Ах да, Фавор. Котя читал ему вслух из Евангелия – тоже отличный сюжет для живописца, Преображенье Господне на горе Фавор. В центре стоит Христос, во всем белом, как снег, по обе руки от Него – Моисей в ярко-розовом хитоне, пророк Илья – в небесно-голубом. Очень красиво. Если б он был иконописец, он бы обязательно такую картинку написал. И повесил бы в любом монастыре; а кстати, иконы ведь сейчас, хорошие иконы, дорого стоят?.. да, дорого, хорошие иконописцы живут совсем неплохо, ну, не как Митя, конечно, но по сравненью с повальной нищетой – зажиточно, крепко, сытно едят и пьют, детей выучивают… а не заделаться ли тебе, Митька, богомазом?!.. а зачем?.. делать тебе, что ли, нечего…
Ему нечего было делать.
Он играл и пил, кутил ночи напролет, опять вызванивал знакомых цыган, и они таскались за ним по всем московским кабакам, где веселился Митя с шапочными знакомцами. Он однажды забрел, по старой памяти, на Ярославский вокзал: о, вокзал!.. на вокзале ведь тоже есть ресторан для пассажиров, а сейчас везде кабаки недурные, почему бы и тут не посидеть!.. и у входа натолкнулся на худенькую девочку с большим, растянутым в глуповатой улыбке ртом – девочка, одетая в короткое нелепое платьице с блесточками, пыталась войти в ресторан, а толстощекий охранник в темно-красном кургузом пиджаке отталкивал ее плечом, оттискивал, корчил ей рожи, плевал в нее: уйди!.. пропади, дура… подцепи себе мужика где хочешь… на перроне… здесь приличный ресторан, сгинь, оборванка…
Митя оттеснил плечом молодого мордастого цербера. Потом затолкал ему в нагрудный карман купюру. Потом – галантно поклонился, жестом приглашая проституточку: прошу, пожалуйста. Усадил ее за стол, набрал разных кушаний, глядел, как она жадно, запихивая в ротик рукой мясо, зелень, куски хлеба, ест, запивая вежливенько, как птичка, еду из длинного бокала апельсиновым холодным соком. Жалко ему ее стало. Он видел: цыпки на руках, красные от холода пальцы, худая утиная шейка, большой уродливый рот, кто ж такой поцелует. Вокзальная девочка, тяжелый ее хлеб. Берет копейки, отдается в заброшенных, старых, замерзших на путях вагонах, а то и под вагонами. Как трудно ей переживать зиму. Летом оно сподручней, теплее. Он предложил ей: поживи у меня немного. Отдышись. Она не поняла, закивала головой, над висками у нее в баранки были скручены косички – или играла в школьницу, для понту, мужики же любят молоденьких, или правда бросила школу вчера, – быстро согласилась: думала: мужик приглашает к себе домой на ночь. Даже о цене не сказала. Когда он сажал ее в «мерседес», она вздохнула, погладила красную обивку: президенты в таких тачках ездят!.. Он привез ее, затолкал в ванную, постелил все чистое в спальне Изабель, сам ушел спать к себе. Посреди ночи она явилась к нему, робко стояла на пороге, спрашивала: вы побрезговали мной, что ли?.. да я не заразная… я все время с этими, ну, с предохраненьями… я слежу за собой, моюсь… я боюсь – вы мне не заплатите, прогоните меня!.. Он повернулся на другой бок, сказал ворчливо: провались. Живи здесь, ты что, не поняла. Я никуда тебя не выгоню. Она где стояла, там и села на пол – на пороге его спальни, и развившиеся тонкие коски заструились у нее по мосластым плечам.