Изгнание из рая
Шрифт:
Игра началась, господа, и ставки сделаны. Он засучил рукава черного смокинга. Он начисто вымыл свою машину. Он постригся в лучшем салоне. Он заколол рубаху алмазной булавкой.
Он нанял шпионов, чтобы четко и подробно проследили за Бойцовским – куда он ходит, с кем и о чем разговаривает, что делает. Он заплатил им бешено. Превысив все возможные ставки. День Бойцовского был расписан для него по секундам. Он даже знал, когда он пребывает в отхожем месте; когда – кувыркается с очередной девицей; что он ест на завтрак. В шпионскую сеть слеженья за олигархом были вовлечены все – от булочницы до личного портного Бориса. Деньги текли рекой, река денег текла и шуршала, и сведенья поступали точные и в срок. Он выяснил, что Бойцовский вел двойную игру, как и следовало ожидать. Борис начал перекачивать суммы с российских казенных счетов прямиком на Запад, минуя посреднические услуги Мити. Шпионы доложили Мите, что Бойцовский подписал важные бумаги, содержанье которых сводилось к одному: страна будет поделена на финансовые регионы, и права регионов будут приравнены к колониям, и в роли колонизаторов выступят сильнейшие денежные компании, промышленные монстры и мощные финансовые корпорации мира. Митя читал распечатанные на принтере названья фирм и концернов, и у него рябило в глазах. TUSRIF, «General motors», CHS «Electronics», Merisel CIS… Это те, кто через два года, через пять, десять лет будет владеть им и его страной. Хорошо, Боря. Ты играешь в закрытую. Он поиграет с тобой в твою игру. Но потом он сдернет маску. Он не будет ждать, морочить всем голову, так, как Инга. Он сдернет маску. Но только после того, как без хитростей, напрямую, в лоб, твоим же хищным способом, которым ты, веселый игрок, убрал с дороги сотни жизней, убьет тебя.
Он нанял хороших профессиональных убийц. Они согласились на его условия с ходу. Они затаили свое изумленье. Он положил им цену, которую никто из заказчиков, среди которых попадались и именитые, и богатые, и тайно, и явно известные на всю страну и за ее пределами, никогда не давал. Киллеры даже боялись вздохнуть, сказть хоть слово, чтобы заказчик не передумал, чтобы не снизил цену. Митя глядел на лица убийц. Ничего особенного не было в этих двух мужских лицах – ничего мрачного, угрюмого, устрашающего, злобного или жуткого; серьезные молодые люди, одному – под тридцать скорей всего, как ему, другой назвал год своего рожденья, когда Митя поинтересовался: ему было тридцать три. Как Христу, подумал Митя, и кривая усмешка обожгла ему рот. Зачем они убивают?.. Да чтобы заработать. Чем это заработок лучше или хуже какого-то иного?.. Бывают люди, которых надо и впрямь убрать с дороги. А вы никогда не думали о том, что это – живой человек, что вы стреляете в живого человека, а у него – жена, дети, мать, сам он, наконец, со свогими мыслями и чувствами, со своей… ну… бессмертной душой?.. «Бессмертная душа, – хохотнул тот, что помладше. – Вы уж только нам о бессмертной душе не говорите. Вы нанимаете убийц и читаете им проповедь, да?.. Мы совсем не думаем об этом, господин Морозов. Мы – работаем. Это наша работа. И мы стараемся сделать ее как можно лучше». Митя опустил голову. Хорошо, что эти серьезные ребята не видели его глаз. Ему хотелось крикнуть им: я тоже убивал, убил, я тоже – как вы! Такой же… Нет, ты не такой, Митя. Ты другой. Ты убивал из-за наживы. Из-за своей глупой жажды разбогатеть. А ребята просто живут и выживают. Крупное политическое убийство стоит тридцать тысяч баксов. Ты им обоим дал по сто тысяч. Сто тысяч долларов – квартира в Москве. И совсем не в центре, а на окраине. Если у них самих квартиры уже есть – выстроят детям. Это просто рабочие лошади безумного мира. Они все снайперы, биатлонисты, победители соревнований; у них крепкие нервы, хороший глаз, холодный разум. И ты совсем не знаешь, стонут ли они по ночам в постели, плачут ли, рвут ли на себе волосы. Это – их тайна. Не суйся туда.
Ребята сработали чисто. Бойцовский был убит в собственной машине, по дороге домой, когда остановил шофера на перекрестке Столешникова и Петровки, чтобы забежать в знаменитую кондитерскую «Восточные сладости» и купить там сливочное полено к чаю, шербета и пастилы. Напротив того дома, где он крючился от холода под вытертым одеялом в темной дворницкой каморке, жалкая лимита; рядом с тем домом, куда он ходил к Иезавели, чьи косточки давно сгорели в американском крематории. Два выстрела с двух сторон, и оба – в голову, и смерть наступила мгновенно, Бойцовский даже не понял, счастливец, что с ним случилось. Неужели человек не понимает?.. Неужели в самый последний миг, в кроху отведенного сознанью времени, человек не хватает мыслью этот дикий ужас – он живет последний миг, последний, последний?!..
Когда киллеры убивали Бойцовского в машине, другие ребята, купленные Митей, похищали из сейфа Бойцовского в Кремле его бумаги. Через час бумаги уже были в руках Мити. Ему сообщили: Бойцовский убит. Бумаги затряслись в его замерзших пальцах. Какая затяжная зима в этом году – как прыжок с нераскрывшимся парашютом.
Шпионы откланялись. Они были уже вознаграждены. Все каналы были забиты криминальными новостями из Кремля. Он хорошо, классически замел следы. Эмиль научил его этому. Дверь захлопнулась, как капкан. Все, Митя, ты в капкане. Ты в клетке. Тебе не выбраться. Он снова схватил рассыпанные по столу бумаги, уперся в них. Ничего не понимал. Все помутилось, поехало, поплыло. Пурпурово-серые круги расплывались вместо черных жучков букв и цифр. Он заплакал. Скомкал бумаги в руках. Стукнулся лбом о столешницу. Сумасшествие вернулось к нему.
Обезумев, весь дрожа, обводя бегающими выпученными глазами пустую гостиную, шарахаясь от неясных теней по стенам, пугаясь своего отраженья в зеркале, слушая, как бешено колотится меж ребер сердце, он сжег бумаги Бойцовского в пепельнице.
Была глубокая ночь, когда на весь особняк раздался пронзительный, верещащий звонок. Он поднял голову от стола, вздрогнул. Все это время… он просидел вот здесь… вот так?..
Он пошел к двери, шатаясь, как в стельку пьяный. Открыл. На пороге стоял Эмиль. Лицо Дьяконова было изголуба-бледно. Неподдельное беспокойство читалось на нем.
– А, Папаша. Я удивлен твоим столь поздним визитом. Что-то случилось?..
Он глядел на Эмиля сверху вниз. Эмиль гляде на него снизу вверх.
– Я приехал, потому что мне показалось… это дурь, конечно… это моя блажь… что тебе – плохо. Я места себе не находил. Сел в машину и поехал. Я звонил. Телефон не отвечал. Я набирал номер сотового. Ты что, оглох?.. Ты потерял сотовый?.. Тебе… плохо?..
Митя пожал плечами.
– Заботливый. Зря утрудился. Мне хорошо.
Они оба прошли в комнату. Эмиль вскинул голову.
– Что это за портрет?.. а, понятно… Первая жена, вторая жена…
Со стены гостиной на Эмиля смотрела из рамы худенькая Милочка – совсем не в бальном белом платье, не с жемчужным ожерельем на шее, не в алмазных Царских сережках; Милочка стояла под хлещущим дождем в прозрачном целлофановом дождевике, подняв головку, как мокрый щеночек, улыбаясь испуганно розовым большим рыбьим ртом, придерживая худыми ручонками плащ. Ее ноги были обуты не в стильные парижские «лодочки» – в резиновые, до колен, сапоги. Вечная Хендрикье, она и до конца будет по жизни сопровождать его. Эмиль пожал плечами, оценивающе хмыкнул.
– Мог бы уж и приукрасить девушку. Что ты тут ее совсем уродкой изобразил. Ведь все-таки она жена тебе была. Хотя я до сих пор не понимаю… после Изабель – какая-то шмара… с Ярославского вокзала… Да, сколько волка ни корми, он все в лес смотрит…
Митя, казалось, не слушал. Он сел за стол, спиной к Эмилю. Запустил руку под рубаху за пазуху, пощупал холодными пальцами образок святого Дмитрия на груди.
– Сколько человеку ни делай добра…
– Уваливай.
Эмиль, тяжело ступая, подошел к столу. Побоялся зайти и поглядеть Мите в лицо. Отчего-то он боялся посмотреть ему в лицо.
Люстра, сработанная в виде белых лепестков распустившейся озерной нимфеи, тихо светила нежным золотистым светом на их затылки, в их лица.
– Что ты, Митя, – резко осевшим, внезапно глухим, усталым и печальным голосм сказал Эмиль, и Митя почувствовал, как он стар и устал. – Я же к тебе по-человечески. Что ты меня гонишь. Мы же сами себя… – он задохнулся. – …давно уже изгнали… из Рая. Да и был ли он у нас, Рай-то. Может, Рая-то и не было вовсе. Не прогоняй меня вон. Ты сердишься… на картину?.. Черт ли в ней, в картине. Я к тебе как к человеку пришел.
Он пришел ко мне как к человеку. А я уже не человек. Я не человек.
Он говорит о картине. О какой картине?.. Я не знаю никакой картины. Да, он у меня украл картину. Какую, не помню. Я жил в Раю, а он выгнал меня. Это он, он выгнал меня. Этот человек. Он причинил мне страданья. Он хитер. Он лис. Он хочет меня убить. Он хочет изгнать меня из моего тела. Он подослан, он куплен. Он киллер. Его, убийцу, купили такие же богатые, обиженные, как я. Я обижен?! Ну да, я обижен и изгнан. Я один. Я никому не нужен. Я болен. Моя душа больна. Я много перенес. Он, он сделал так, чтобы я убивал ни в чем не повинных людей. Он натравил меня на них. Пусть он уйдет. Пусть уйдет, а то перед моими глазами плывут красные и серые круги, и я сам не знаю, чего я хочу. Он называет меня человеком. Но ведь я уже не человек. Он отнял у меня право быть человеком. Он изгнал меня из моего Райского Сада, из моего счастливого Эдема. Он завалил меня копнами, стогами денег, а мне всего-то нужен был некошеный луг, и озеро с кувшинками и лилиями, и мольберт, и палитра в руках. И чтобы я никогда, никогда не мел, не скреб, не чистил улицы и их грязь. Не чистил морды людские, грязные морды. Не скреб людские души, закосневшие в лжи, грязи и продажности. Все продается. А я не продаюсь. А я – не продаюсь, слышишь?!