Изгнание из рая
Шрифт:
— Не имеет.
— Я так и знал. Ты хлопец учтивый. У тебя и дед вон, вишь… Ну, одним словом, выдай мне постановление!
— Постановление? О чем?
— Чтобы проверяли мой билет в автобусе.
— Я здесь человек, вы же знаете, новый, а это вопрос сложный, процедурный. Давайте договоримся так: я посоветуюсь с Ганной Афанасьевной, а потом уже и сделаем все как надлежит.
— Так когда же мне теперь наведаться? — поднимаясь с дивана, спросил Утюжок.
— Ну… Может, на той неделе, а может…
— Ты тут бюрократию не разводи, сынок. Народ тебя избрал, ты дорожи этим!
— Буду дорожить.
— Вот, вот! А постановление мне, значит, выдай! И чтоб с печатью и подписано было красными чернилами. Можно в виде книжечки, а можно и так, чтобы в рамку взять и под стекло.
Утюжок долго бы еще разглагольствовал, но его вытеснил дядька Обелиск, пользуясь правом служебного лица.
— Дедушка, — сказал он сурово, — как посыльный сельского Совета, я должен поговорить с председателем сельского Совета.
— Да говори, разве я что! — развел руками Утюжок, который уже чувствовал в лице этого человека главу оппозиции, что неминуемо должна была возникнуть после перемен, происшедших в руководстве. — Говори, да не заговаривайся! И вон тем своим скажи, что там перед сельсоветом сидят!
Как только за Утюжком закрылась дверь, Обелиск мрачно буркнул:
— Бежал!
— Кто?
— Да этот же — Пшонь.
— Куда?
— К Несвежему.
— А что случилось?
— Говорит: у меня малокультурная обстановка.
— И что — к Несвежему? Хорошо, хоть не в детском саду расположился…
— Ну! До утра обегал все село и высмотрел, что у того хата набита новой мебелью.
— И Несвежий его пустил?
— Попробуй не пустить!
— Да он ведь сам в той хате не живет.
— Не живет, а Пшонь уже там.
— Как же ему удалось?
— А я знаю! Это не человек, а стихийное бедствие! И обелиск после такого не водрузишь. Плюнь и разотри!
— Ну, так вам же легче.
— Легче? А моя Фенька! Кто ее приструнит? Думал, хоть этот, со свиньей.
— Как-нибудь все уладится. Пригласите ко мне Ганну Афанасьевну.
Но вместо Ганны Афанасьевны пришла тетка Матрена Ивановна.
Жаль, что философы до сих пор не заинтересовались видоизменениями категории времени применительно к Веселоярску. Ибо если бы они это сделали, то давно бы заметили странную двойственность этой неуловимейшей категории в веселоярских степях. С одной стороны, время, как и повсюду в мире, неудержимо летело вперед и вперед, не отступая ни перед какими преградами, не забегая в сторону, не вытанцовывая на месте; с другой же стороны, время здесь словно бы остановилось, застыло навеки, законсервировалось, будто музейный экспонат, не изменялось совсем, а вместе с ним неизменными оставались и люди. Сколько Гриша помнил, одни в селе были всегда дедами, другие — дядьками и тетками, а третьи — просто такими или сякими и никто не хотел переходить ни в последующую возрастную категорию, ни в другие состояния. Его дед Левенец и Утюжок вечно были дедами, Обелиск — дядькой, Матрена Ивановна — теткой, Щуси и Самуси — просто Щусями и Самусями. Потому-то Грише, как лицу служебному, приходилось воспринимать все так, как оно велось, и соответственно относиться к веселоярцам, оказывая надлежащее уважение их титулам, закрепленным за каждым пожизненно, словно какие-нибудь там баронские и графские звания.
Матрену Ивановну, сколько и жил, Гриша звал «теткой». Это была красивая, белолицая женщина, пышная, как пава, не натруженная работой и обленившаяся до предела. Прославилась Матрена Ивановна тем, что никогда ничего не делала, вечно прикидывалась больной и нежно-беззащитной, выходила замуж за дедов, оставалась вдовой, снова выходила и снова оставалась вдовой. О ней говорили: «Хочешь умереть — женись на Матрене!» И все равно женились, соблазненные ею пышным телом и нежным голосочком.
— Гришуня, дорогой! — заворковала Матрена Ивановна, намереваясь обнять Гришу даже через стол, которым предусмотрительно отгородился от нее молодой председатель сельсовета. — Я же тебя любила еще маленьким, ты ведь и тогда был таким красивеньким дитем! А теперь вон какой вырос!
— Матрена Ивановна, — сухо кинул Гриша, — если вы пришли по делу, давайте о деле, потому что здесь, сами знаете, учреждение серьезное…
— Да я по делу, по делу!..
— Ежели так, прошу садиться и я вас слушаю.
Матрена Ивановна долго усаживалась на стул, потом еще дольше поправляла кофточку на пышной груди, потом одарила Гришу светлейшей улыбкой, после чего внезапно захлюпала носом и брызнула такими слезами, что они перелетели через стол. Гриша растерянно вскочил, налил из графина воды, подал Матрене Ивановне.
— Выпейте, тет… извините, Матрена Ивановна, выпейте и успокойтесь, прошу вас. Что у вас? Не волнуйтесь. Поможем. Не надо только плакать. Ну, честное слово, не надо! Ну, ей-богу!..
Но слезы у Матрены Ивановны были чисто декоративные. Стакан с водой она отодвинула. На Гришу посмотрела даже удивленно.
— Разве я плачу?
— А что же вы делаете?
— Это моя душа плачет, а я — нет. Я пришла спросить тебя, Гриша, как нового председателя.
— Спрашивайте.
— Ты ведь вырос в нашем селе и все видел. Ты же знаешь, какая я несчастная?
— Ну…
— Да ты не стесняйся! Говори: знаешь ведь? Сколько у меня было мужей?
— Ну…
— Четыре!.. А где они все? Боишься сказать? Так я тебе скажу сама! Набока где? Умер? Умер. Белицкий умер? Умер. Довгань умер? Умер. Цёна умер? Умер. Сколько получается?
— Чего?
— Умерло.
— А-а, четыре.
— Вишь, сам сказал: четыре. А пенсий у меня сколько?
— Пенсий?
— Да пенсий же! Сколько их, ты думаешь? Одна-единственная! А почему не четыре?
— Что вы, тетка Матрена? Кому у нас по четыре пенсии платят?
— А у кого по четыре мужа умирало? Скажешь? Не скажешь! И никто не скажет! Этот Свиридон сидел здесь тридцать лет, да только издевался над бедной вдовой, на смех меня поднимал. А ты ведь такой молоденький да пригоженький. Уж ты мне помоги!
И она снова угрожающе нацелилась на Гришу полными слез глазами, как поливальная машина на киевский газон. Грише не хотелось становиться газоном, он скорее принялся утешать Матрену Ивановну.
— Тетка Матрена, у вас в самом деле… Такое дело сразу не… Знаете что? Давайте сделаем так: пошлем в «Сельские вести» вопрос юристу. Дескать, так и так, просим ответить, объяснить и помочь… А то у нас что? Обыкновенное село. Какие тут возможности? Ограниченные. Вы здесь не вмещаетесь никак, Матрена Ивановна. Вам надо шире, на всю республику. А республика — это уже сила! Понимаете?