Изгнание

Фейхтвангер Лион

Леа, со своей стороны, думала, что причиной разрыва между ней и Эрихом было слишком рано развившееся честолюбие Рауля. Но разве плохо, что разрыв произошел? Она лежала на солнце, подставляя его лучам то лицо, то стройную спину. Медленно и лениво наплывали и уплывали мысли, всегда одни и те же. Действительно ли она покончила с Эрихом? Если он позвонит в Аркашон, как она поступит? Разумеется, она велит сказать, что ее нет дома. Но велит ли? А если да, не забьется ли у нее сердце, не будет ли она каяться днями, месяцами, до конца жизни?

Но Эрих не позвонил и даже не написал.

Ей было больно, что он этого не сделал. А ведь она теперь в себе совершенно уверена. Она ему не ответит, не даст ему ни малейшей поблажки. Она сердилась

на себя за то, что не вызвала его на объяснение - ни тогда, ни позже - по поводу глупых и наглых слов, сказанных Раулю. Почему он отрекся от своего отцовства? Плохая же она мать, если она молча примирилась с этим. Быть может, злополучные слова вырвались у Эриха в минуту гнева и отчаяния? И все же было бы интересно поглядеть, как он извивается и лжет, силясь выйти сухим из воды. И как бы он ловко ни вывертывался, тот факт, что он отрицал свое отцовство, показывает, как сильно терзает его страх перед тяжелыми последствиями его связи с женщиной, в жилах которой течет капля еврейской крови. Нет, тут никакие увертки не помогут. Если человек добровольно примкнул к группе людей, накладывающих запрет на подобную связь, долой его со счетов раз и навсегда. И она больше не желает поддерживать связь с таким человеком. Она преодолела свое чувство к нему. Бесспорно, преодолела. Да, если бы она его ненавидела, это было бы труднее. Но она чувствует к нему лишь глубокое отвращение. Не потребность бежать погнала ее из Парижа, вернее всего отвращение к Эриху и к самой себе. И это единственно правильная реакция на такого субъекта, как Эрих.

Человек не есть величина постоянная, он изменчив, он меняется в соотношении с другой личностью. Леа в сочетании с Эрихом есть нечто дурное, и лучшая Леа, настоящая Леа обязана вырвать, навсегда выжечь из себя это нечто.

Но у нее по-прежнему не было случая проверить стойкость этих чувств, ибо Эрих не подавал признаков жизни.

Прекрасное, тихое лето в Аркашоне. Море, ветер, солнце - ленивые, односложные разговоры с Раулем. Она все снова и снова пережевывает невеселые мысли о Визенере и о самой себе, но эти дни в Аркашоне - лучшие в ее жизни за последние годы.

На третьей неделе в Аркашон явился Гейдебрег. Первым увидел его Рауль. Он гулял по узкой дороге вдоль берега и вдруг заметил Гейдебрега, идущего к нему навстречу со стороны павильона для гостей. Очевидно, он намерен навестить его мать. Гейдебрег шагал медленно, тяжело, устремив на Рауля большие, тусклые, белесые, почти лишенные ресниц глаза. Раулю казалось, что он навсегда покорился своей судьбе и ему совершенно безразлично, найдут ли его смешным. И вот Гейдебрег идет к нему по этой узкой дороге, он приближается неотвратимо, одетый в белую чесучу, уродливый и грузный, и от сознания, что этот человек знает все подробности о постигшей его глупой неудаче, юношу обжигает невыносимый стыд. В то же время он замечает - и это глупее всего, - что Бегемот уже не носит траурного крепа и рукав его чесучового пиджака сверху донизу сверкает белизной. Чтобы совладать со своим стыдом, Рауль сосредоточил все внимание на этой снятой траурной повязке. По ком это мог носить траур Бегемот? А ведь жалко, что траурного крепа уже нет на его костюме. Контраст между белым пиджаком и черной лентой был бы пикантен. Но Раулю так и не удалось отделаться от страха перед насмешками Гейдебрега. С чувством невыносимой неловкости ждал он, что низкий скрипучий голос придавит его спокойной уничтожающей иронией.

Но ничего такого не случилось.

– Как поживаете, mon vieux?
– спросил Бегемот как будто веселым тоном.

Эта веселость показалась Раулю подозрительной. Но и позже ничего особенного не произошло. Странно. Неужели для Бегемота вся эта страшная история попросту не существует? Или уж такова политика? Быть может, в подобных поражениях нет ничего необыкновенного и, стало быть, Рауль вовсе не смешон. Или Гейдебрег - ведь он дипломат - просто притворяется?

Для Леа Бегемот -

человек из того мира, где вращался ее Эрих, - не был нежеланным гостем. В Биарице он налился здоровьем, посвежел, окреп; очень скоро без всяких усилий со стороны Гейдебрега Леа почувствовала исходящую от него притягательную силу, которую ощущала на себе еще в Париже. Снова она подолгу сидела рядом с этим грузным человеком, страшным и слегка комичным в своей торжественной неподвижности. Она с горечью сопоставляла его цельную, решительную натуру с половинчатой натурой Эриха и с ее собственной. Да, если бы Эрих, как Бегемот, был настоящим варваром, она могла бы с легкой душой отдаться своему чувству. Если цивилизованный человек иногда пресыщается культурой, если его тянет к варварству, в этом нет ничего постыдного. Но ведь Эрих сам принадлежит к цивилизованным, он такой же, как все мы, и если он носит маску варвара, то лишь из гнусного расчета.

Гейдебрег с удовлетворением отметил, что его присутствие приятно мадам де Шасефьер. Ему доставляло удовольствие сидеть или лежать на пляже рядом с ней; грузный, страшный, полуголый, он сам чувствовал, какой контраст составляет с Леа, он смаковал этот контраст. И легкое чувство неловкости, вызванное общением с женщиной не вполне чистой расы, еще усиливало очарование. Он воображал себя Одиссеем, гостящим у нимфы Калипсо.

Не странно ли, думал он порой, что рядом с этой изящной и красивой мадам де Шасефьер лежит здесь он, а не Визенер? Между Визенером и этой дамой, вероятно, произошла ссора. Жалко, но отчасти и приятно, если этот разлад внес он. Визенер ему симпатичен. Узнав о благоприятном составе третейского суда по делу Фридриха Беньямина, он искренне обрадовался, что теперь Визенер до известной степени реабилитирован. И все же Гейдебрег был рад его отсутствию.

Все трое в это лето чувствовали себя в Аркашоне хорошо, спокойно. Опасное добродушие Гейдебрега по-прежнему притягивало Леа. Рауль был доволен: он убедился, что Бегемот не изменил своего обращения с ним, а следовательно, он, Рауль, возможно, не так уж смешон, и рана от его позорной неудачи мало-помалу зарубцевалась. Разве на свете нет другого счастья, кроме политического успеха? Пусть его первые шаги в области политики неудачны, он поскользнулся и упал: но ведь в конце концов личность может проявить себя не только на политической арене.

Раулю в это лето, в Аркашоне, исполнилось девятнадцать лет.

И Леа и Эрих уделяли много внимания дню рождения Рауля. Этот день, который всегда праздновали в, Аркашоне, был апогеем лета, самым прекрасным днем в году. Леа напряженно ждала, не воспользуется ли Эрих удобным предлогом, чтобы нарушить молчание. Втайне она боялась, она надеялась, что он приедет сам.

Вместо него рано утром прибыл небольшой, очень элегантный автомобиль. Шофер передал паспорт машины, выписанный на имя мосье де Шасефьера, кроме того, он привез с собой большую пачку книг.

Когда Рауль вернулся домой после утреннего купания, Леа ждала его к завтраку; свои подарки она красиво разложила на столе; автомобиль, изящный, изысканный, стоял недалеко от дома. Рауль подумал, что это подарок Леа, он просиял. Узнав, кто подарил ему машину, юноша смутился.

– Par exemple! [Вот как! (франц.)] - удивленно сказал он и тут же пожалел о своей несдержанности.

Леа, про себя улыбаясь, читала на его лице противоположные чувства, волновавшие его.

– Красивая машина, - наконец признал он.

– Да, - подтвердила Леа.

– Я не собираюсь принять этот подарок, - решительно заявил Рауль.
– Но это прекрасная машина, - прибавил он, колеблясь.

– Не решай слишком поспешно, - мягко посоветовала Леа.
– Может быть, мосье Визенер приедет сам, - продолжала она, и ей стало стыдно перед Раулем, что она высказала свою надежду, облекла ее в слова. Но Рауль не обратил на это внимания, он был поглощен автомобилем и необходимостью принять решение, сообразное с обстоятельствами.