Изгнанник
Шрифт:
— А где же твоя мудрость? Она, должно быть, осталась с ветром и тучами прошлых дней, я не слышу ее в твоих речах.
— Вот слова неблагодарного! — воскликнул Бабалачи с внезапным ожесточением. — Поистине наше спасение только в нем, в всемогущем, в возносящем тех…
— Тише! Тише! — проворчал встревоженный Лакамба. — Это ведь только дружеский разговор.
Бабалачи вернулся к прежней позе, бормоча что-то про себя. Немного погодя он начал опять, возвышая голос:
— С тех пор как раджа Лаут оставил другого белого человека в Самбире, дочь слепого Омара Эль-Бадави говорила не только моим ушам.
— Вряд ли белый человек стал бы слушать дочь нищего, — усомнился Лакамба.
— Ай! Я видел…
— Что ты видел? Одноглазый! — презрительно воскликнул Лакамба.
— Я видел, как чужой белый человек шел по узкой тропинке, когда солнце еще не успело высушить росу на кустах, и я слышал его шепот, когда он через дым утреннего костра разговаривал с той женщиной, у которой большие глаза и бледная кожа. Женщина телом, но мужчина сердцем! Она не знает ни страха, ни стыда. Я слышал и ее голос.
Он два раза с мудрым видом кивнул Лакамбе и предался молчаливым размышлениям, устремив свой одинокий глаз на прямую стену леса на том берегу. Лакамба лежал молча, глядя в пространство. Под ними река Лингарда тихо плескалась между свай, поддерживающих бамбуковую пристань маленькой сторожки, возле которой они лежали. За сторожкой тянулось давно заброшенное рисовое поле; с трех сторон оно было окаймлено непроходимой чащей девственного леса, а четвертая сторона переходила в илистый берег реки. Не чувствовалось ни малейшего дыхания ветра ни на земле, ни на реке, но высоко, в прозрачном небе, маленькие облака неслись мимо луны, то показывающейся в серебристом сиянии, то прячущей лицо в черном мраке. Порой, далеко, на середине реки, выскакивала рыба с коротким всплеском, самая отчетливость которого показывала всю глубину царящего кругом молчания, сразу поглощавшего мимолетный звук.
Лакамба задремал, но бдительный Бабалачи сидел задумавшись. Луна, продолжая утомительный и безмолвный путь, достигла наибольшей высоты и, казалось, повисла без движения над их головами. Бабалачи раздул костер и разбудил товарища, который сел, зевая и дрожа, с видимым неудовольствием.
Бабалачи снова заговорил голосом, похожим на шепот ручья, текущего по камням. Лакамба слушал молча, но внимательно. Это были местные честолюбцы, здешние цыгане, малайские авантюристы. В первые годы поселения, еще до того, как правитель Паталоло стряхнул власть султана Коти, Лакамба появился на реке с двумя торговыми суденышками. Он был разочарован, найдя некоторое подобие организации среди поселенцев различных рас, признающих нетяжкую власть старого Паталоло, и был настолько неполитичен, что не скрыл своего разочарования. Он объявил, что он человек с востока, из тех стран, где нет власти белых, что он из угнетенного племени, но княжеской крови. И действительно, он очень походил на изгнанного князя. Он был недоволен, неблагодарен, беспокоен, полон зависти и готов к интригам, с громкими словами и пустыми обещаниями на устах. Он был упрям, но воля его состояла из мимолетных побуждений, слишком коротких, чтобы когда-нибудь привести его к цели его стремлений. Принятый холодно подозрительным Паталоло, он расчистил, не спрашивая разрешения, кусок земли на хорошем месте в четырнадцати милях от Самбира, вниз по реке, и построил там себе дом, обнеся его высоким частоколом. Устроившись на новом месте, Лакамба принялся за интриги. Ссора между Паталоло и султаном Коти была делом его рук, но не привела к ожидаемому им результату, так как султан находился слишком далеко, чтобы быть в состоянии в достаточной мере поддержать его. Разочаровавшись в этом замысле, он быстро организовал восстание бугийских поселенцев и осадил старого раджу в его ограде с великим шумом и немалыми надеждами на успех; но тогда на сцене появился Лингард с вооруженным бригом, и волосатый палец старого моряка, погрозив Лакамбе, укротил его воинственный пыл. Никто не желал сталкиваться с раджой Лаутом, и Лакамба, немедленно смирившись, превратился в полуземледельца, полуторговца. По-прежнему верный своей роли претендента на престол, он не признавал установленных властей, угрюмо ответив посланцу раджи, требовавшему налог с обрабатываемого поля, что раджа может сам явиться за ним. По совету Лингарда, Лакамбу оставили в покое, несмотря на его своенравие; и довольно долго он жил спокойно среди своих жен и приверженцев, лелея непрестанную и необоснованную надежду на лучшие дни, которая, по-видимому, обязательна для каждого изгнанного величества.
Но дни шли, не принося перемен. Надежда слабела, и пылкие стремления сжигали самих себя, оставляя лишь слабо тлеющие искры в груди, пока Бабалачи не раздул их снова в яркое пламя. Бабалачи был морской разбойник, настоящий оранг-лаут, живший в дни благополучия набегами и грабежом побережий и кораблей и зарабатывающий пропитание честным и скучным трудом, когда приходила невзгода. Он набрался опыта и мудрости во многих странах, а присоединившись к Омару Эль-Бадави, притворился крайне благочестивым. Он был храбр и кровожаден без всякой рисовки и ненавидел белых людей, мешающих резать, похищать, поджигать и торговать рабами, что является единственными занятиями, достойными настоящего моряка. Он понравился бесстрашному Омару Эль-Бадави, предводителю брунийских пиратов, и был верным его товарищем долгие годы удачного разбоя.
Когда же эта продолжительная карьера убийств, грабежей и насилий получила первый серьезный отпор со стороны белых людей, он твердо стал за своего вождя, смело глядел на рвущиеся ядра, не устрашился пламени горящего укрепления, смерти товарищей, криков женщин, плача детей; не устрашился гибели и разрушения всего того, что казалось ему необходимым для счастливой и славной жизни. Ясно видя неизбежный конец, он продолжал драться с бешеной энергией. Когда настал конец и взорвался пороховой склад, Бабалачи пошел искать своего вождя. Он нашел его полумертвым и слепым, оставленным всеми за исключением дочери Аиссы; сыновья пали еще раньше, как подобает храбрецам. С помощью мужественной девушки Бабалачи отнес Омара в легкий челнок и благополучно скрылся вместе с немногими товарищами. Пробираясь через темную и молчаливую сеть протоков и заливов, беглецы слышали крики матросов с канонерки, бравших приступом пиратскую деревню. Аисса, сидя на высоком юте и держа темную, налитую кровью голову отца у себя на коленях, взглянула на Бабалачи бесстрашными глазами.
— Они не найдут там ничего, кроме дыма, крови, трупов и женщин, сошедших с ума от страха, — печально проговорила она.
Бабалачи, сжимая правой рукой глубокую рану на плече, ответил с грустью:
— Они очень сильны. Борясь с ними, мы можем только умереть. И все-таки, — добавил он с угрозой, — некоторые из нас еще живы! Некоторые из нас еще живы!
Одно время он мечтал о мщении, но его мечты были рассеяны холодным приемом султана Сулу, у которого они искали приюта и который оказал им презрительное и брезгливое гостеприимство. Пока Омар, с помощью ухаживающей за ним Аиссы, оправлялся от ран, Бабалачи усердно подлизывался к высокому властителю, простершему над ними длань защиты. Однако когда Бабалачи осторожно предложил ему грандиозный и прибыльный набег, который должен был опустошить остров от Терната до Ачина, султан прогневался.
— Знаю я вас, людей с запада! — закричал он, — Ваши слова-яд для ушей властителя. Вы подстрекаете к поджогам, убийствам и грабежам, а на наши головы падает мщение за кровь, которую вы пьете. Вон!
Ничего нельзя было поделать. Времена переменились. Так переменились, что, когда испанский фрегат появился перед островом и султану было послано требование выдать Омара и его товарищей, Бабалачи не был удивлен, узнав, что они должны стать жертвами политики. Однако между этим ясным пониманием опасности и безропотным подчинением была большая разница. Началось второе бегство Омара. Началось оно с оружием в руках, потому что небольшому отряду пришлось ночью сражаться у бухты, чтобы захватить легкие челны, в которых уцелевшие и бежали. Воспоминание об этом побеге доныне живет в сердцах храбрых людей. Они говорят о Бабалачи и сильной девушке, несшей слепого отца под огнем военного корабля. Они говорят о битве; о мучениях жажды среди моря в утлых челнах; о тех, кто умер… Многие умерли. Немногие спаслись. Вождь, девушка и еще один, ставший потом великим.
Не было и тени будущего величия в скромном приезде Бабалачи в Самбир. Он прибыл с Омаром и Аиссой на небольшом судне, нагруженном зелеными кокосовыми орехами, и выдал себя за владельца суденышка и груза. Каким образом Бабалачи, спасшийся в маленьком челне, закончил свое опасное путешествие на судне, нагруженном ценным товаром, останется тайной моря. По правде говоря, никто особенно и не расспрашивал. Ходили слухи о пропаже торгового судна, принадлежащего Менадо, но они были очень смутны и остались неясными. Бабалачи рассказал целую историю, но — надо отдать справедливость Паталоло и его знанию людей — ей не поверили. Когда раджа высказал свои сомнения, Бабалачи спокойно спросил его, может ли он допустить, чтобы два пожилых человека, с одним глазом на двоих, и молодая женщина могли захватить что — нибудь силой? Пророк учит нас милосердию. Есть милосердые люди, руки открыты для нуждающихся. Паталоло недоверчиво покачал седой головой, и Бабалачи отступил с возмущенным видом и пошел искать покровительства у Лакамбы. Два человека, составлявшие команду суденышка, последовали за ним в усадьбу этого магната. Слепой Омар и Аисса остались под покровительством раджи, а раджа конфисковал груз.
Прау был вытащен на отмель и, гния под дождем, коробясь на солнце, развалился и мало-помалу превратился в дым очагов поселка.
В усадьбе Лакамбы Бабалачи чувствовал себя как дома, и его особенное положение и влияние были скоро признаны даже женщинами. Он имел чисто бродяжнический дар подчиниться обстоятельствам и приноровиться к окружающему. Своей готовностью учиться на опыте презрению к скороспелым принципам, необходимому истинному государственному человеку, он превосходил самых искусных политиков; он был настолько убедителен и настойчив, что полностью руководил шатким умом Лакамбы, где стойким было только одно недовольство. Бабалачи поддерживал это недовольство, он разжигал угасающие стремления, он умерял естественное желание бедного изгнанника достигнуть высокого и выгодного положения. Буйный по природе, он отговаривал Лакамбу применять силу, так как ясно представлял себе трудность положения. По той же причине он, ненавидя белых людей, до известной степени допускал возможное покровительство голландцев. Но только нельзя было торопиться. Что бы ни думал его хозяин, по его мнению — попытка отравить старого Паталоло не принесет пользы. Конечно, это можно сделать; а потом что? Пока влияние Лингарда велико, пока Олмэйр, представитель Лингарда, является крупным промышленником в округе, Лакамбе не стоит, — даже если бы это оказалось возможным, — брать в свои руки власть над молодым государством. Убийство же Олмэйра и Лингарда дело настолько трудное и рискованное, что с этим следует повременить. Нужен союз; нужно кого-нибудь выдвинуть против белых людей, нужно найти лицо, благоволящее к Лакамбе и в то же время находящееся в хороших отношениях с голландским правительством. Нужен богатый и уважаемый купец. Такое лицо, крепко обосновавшись в Самбире, помогло бы вытеснить старого раджу, отнять у него власть или даже жизнь, если на то пошло. Затем необходимо было бы обратиться к оранг-бланду за флагом; за признанием оказанных услуг; за покровительством, которое оградит их навсегда! Слово богатого и надежного купца имело бы все для батавского правителя. Первое, что нужно сделать, найти такого союзника и уговорить его поселиться в Самбире. Белый купец не годился. Белый человек не сойдется с ними в мыслях, на него нельзя будет положиться. Нужный им человек должен быть богат, неразборчив, иметь много последователей и пользоваться известностью на островах. Такого человека можно найти среди арабских купцов. Ревность Лингарда — говорил Бабалачи — ограждает реку от всех купцов. Одни боятся, другие не знают, как пробраться туда; иные не знают о самом существовании Самбира; многие считают неблагоразумным навлекать на себя гнев Лингарда ради сомнительных выгод, которые им может дать торговля с малоизвестным поселением. Большинство из них нежелательно и неблагонадежно. И Бабалачи с сожалением вспоминал людей, которых он знавал в свои молодые годы: богатых, решительных смелых, бесшабашных, готовых на все. Но что грустить о прошлом и говорить о мертвых? Есть один человек — живой, великий — неподалеку…