Изгои

Нетесова Эльмира Анатольевна

Ну, а ты простил бы своей жене такое? — не выдержал Иван Васильевич.

Да моя не то за деньги, за пачку махорки никому не нужна! Если б на нее кто глянул бы, не сплюнув, я б ее тем же мигом за бутылку отдал бы. Только без возврата!

Нет! Вот если б изменила, простил бы ее?

Я? Бутылку за моральное унижение стребовал бы и погнал бы заработать вторую! А сам работу бросил бы! Только сидел бы дома и моральные ущербы заливал, — облизнулся сосед и добавил: — Да вот только никому она не нужна. Даже если голиком по улице пойдет, мужики пачками падать начнут. И все от страхов. На нее, срам сказать, старый

козел не оглянется. И я на ей по пьянке застрял. Протрезвела она уже беременная! На сносях. Я как глянул на ее, сам чуть не родил прежде времени. Но сын в меня пошел. Вот уж радость! Такой же алкаш! Весь в родителя! А какими нам с ним быть? Протрезвели, глянули на мать, скорей за бутылку, чтоб от жутиков не сдохнуть. Так и маемся с ним всю жизнь. Ты ж про ревность! Кого мне к кому ревновать? Да я, коль хочешь знать, нарошно свою кикимору выставлял на лестничную площадку, когда хахаль твоей бабы выходить собирался. Все мечтал, что в темноте, не разобрав, нанесет мне моральный ущерб. Сам в замочную скважину наблюдаю, чтоб на горячем словить. И чтоб ты думал? Он, тот кобелюга, как увидел мою, про лифт забыл. Кубарем скатился по лестнице. И все матом лаял мою кикимору, мол, зачем этой бляди без разрешенья и пропуска дали с погоста слинять к людям? Хотел бы я тянуть на того, кто на мою падлу оглянется, не дрогнув. А у тебя — баба! Все при ней! Озорная малость. Зато баба! Ее хоть днем, хоть ночью раздень! Рядом с ей старик молодцем ходит. Простил бы ты! Да и помирились бы! А то уж вон

сколь времени на бутылку занять не у кого! — сознался сосед.

Иван Васильевич посмеялся от души и, поблагодарив мужика за угощенье, заверил, что простил ему все долги.

Такты воротишься, Иван?

Подумаю! — ответил уклончиво.

Смотри! Время идет. Чем скорей, тем легше примиренье, — добавил сосед, уходя.

Кому оно нужно теперь? Мы безнадежно отвыкли друг от друга. Даже не верится, что столько лет жили вместе. В памяти ничего доброго не застряло. И в сердце провал. Не просто предала, а и оплевала, опозорила. Через эту стену не подать руки, не перешагнуть, — подсел к Чите и Финачу. Закурил.

Уламывал вернуться?

Ага!

Ты то как?

Пустое все. Не могу. Отвык.

И верно! Не стоит оставшуюся жизнь под хвост бабе совать. Ни одна того не достойна, — согласился Чита.

Да что у нас своих баб мало? Глянь, какие прикипелись. Любую на ночь пригреть можно. И ничем не обязан. Поутрянке жопа об жопу, и расскочились без претензий на завтра.

Что верно, то правда! Наши бомжихи ничуть не хуже городского бабья. А коли отмыть и прибарахлить, еще сто очков вперед дадут любой! — поддержал Читу Финач.

Ивану Васильевичу враз недавнее вспомнилось, свое. Вернулся он из города уже затемно. Помог старухе, что жила на окраине, дрова порубить, сложил их в поленницу, даже двор подмел. Бабка расчувствовалась, в дом позвала. Накормила ужином. Дала почти новую телогрейку, с собой — кусок сала и буханку хлеба. Потом, когда Иван Васильевич наносил ей в бочку воды в благодарность, достала бутылку самогонки. Отдала человеку. Такая плата у бомжей считалась царски щедрой.

Шнырь хотя и устал, но к своим поторапливался. Не стал пить в одиночку. И едва поравнялся со свалкой, услышал:

Эй, красавчик! Живой и дышишь! Когда меня благодарить будешь за то, что я тебя

к людям привела? — появилась баба словно из-под земли.

Ладно! Присядем! Оно и верно! Пора рассчитаться! — достал из-за пазухи бутылку самогонки, сало, хлеб.

Вот это мужик! Тебе часто так обламывается? — загорелись глаза.

Редко! Но ты почуяла! На вот, сделай глоток, другой. Да пойду к мужикам, разопьем удачу, — дал бутылку бабе. Та, присосавшись, выпила до дна одним духом и, ухватив сало, впилась в него с воем. У Шныря все внутри оборвалось.

Твою мать! Я ж мужикам нес! Сам даже попробовать не успел.

Классная была сивуха! — еле разжала зубы.

Я что, для тебя целый день пахал?

Возьми сдачу натурой! Какой болван, получив пузырь, не воспользуется случаем? — смеялась баба.

Э-э! Тихо лечи. Отдай сало! Глянь, сколько сожрала! — вырвал оставшееся и досадливо ругался.

Ладно, не бухти! Пользуйся случаем, пока добрая!

Иди ты! Все настроение обосрала! Я как на крыльях летел, а ты ощипала. Теперь уж ничего не надо. И тебя прежде всего.

Ладно, в другой раз умней будешь! Зато и со мной рассчитался кучеряво.

Иван Васильевич всегда был сдержанным и осторожным в связях с женщинами. Не признавал мимолетных коротких встреч. Может потому, даже покинув семью, долгое время не смотрел на женщин, считая, что ему с ними не везет.

Но весеннее тепло сказалось и на нем. Едва пригрело солнце, бомжи перестали прятаться по хижинам, не спешили лечь спать. Все сидели на воздушке у неярких костерков. Молчали, вспоминая или мечтая каждый о своем.

Вань! А тебя любили? — спросил тот же голос.

Он бережно погладил дрогнувшие руки:

Сны надо забывать, — ответил коротко.

Сухие губы поцеловали щеку и выдохнули:

Опять весна… И снова сердце поет.

Выпить просит, наверное?

Нет, Вань! Сердцу другой хмель нужен. Но у тебя не осталось тепла. Ты весь сгорел в пепел!

Ну, нет! Ты не права! Я не умею как другие все делать в одну ночь.

Вань! А весна короткая! Она как молодость: не воротишь, сколько не зови. До следующей доживем пи?

Мне нынче все равно…

Ты все еще ее любишь?

Не знаю. Да и какое имеет значение?

Тогда побереги время. Весна не вечна.

Они ушли тихо от догоравшего костра. Никто не рассмеялся вслед, не бросил в спины грязные слова. Их уход, желание уединиться понял каждый и не посмел испачкать его обидными словами.

Вернулись они под утро, когда все бомжи спали: одни — в хижинах, другие — у погасших костров. Никто, заслышав их шаги, не открыл глаза. Бомжи, осмеянные всем светом и судьбой, никогда не глумились над тем, что считали святым для себя.

Иван Васильевич был очень благодарен им за гонкое чутьеи такт, за сдержанность и мудрость.

Он тихо подвел женщину к своей хижине и, сказав все без слов, лишь взглядом, вернулся в свою лачугу. С того дня он все реже вспоминал о семье.

Шнырь искренне удивился, когда к нему в пивбаре подошли двое в милицейской форме. Оглядев Читу и Финача, велели всем троим тихо сесть в машину, ожидавшую у входа.

А за что? Почему нас заметаете? — не понял Чита и не согласился покинуть пивбар, где у него осталась недопитой половина бутылки пива. Он раскорячился в двери, но сзади подтолкнули бесцеремонным пинком: