Измена. Мой непрощённый
Шрифт:
— Доступна? — ловлю я последнее слово, — И что это значит?
— А то! — грубый тон обрывает меня, — Только отвернёшься, как возле тебя крутится какой-нибудь хрен.
«Вот и Самойлов всегда говорил точно также», — рассеянно думаю я. И вдруг понимаю, что именно я упустила.
— Стану Харитоновой? — только и хватает сил произнести.
— Если будешь себя так вести, то не станешь, — говорит он на полном серьёзе. И, порывшись в аптечке, вручает таблетку.
— Не очень-то и хотелось, —
После душа становится легче. В стаканчике щётка, которую Витя купил для меня. На крючке полотенце с цветочком. Эта квартира давно перестала носить гордый статус «берлоги». Она стала нашим убежищем от внешнего мира, от всех. Где мы предаёмся любви. Обожаем друг друга! И… ссоримся.
Выйдя, я вижу, как Витя стоит у окна, отвернувшись спиной. В руке у него сигарета. Из окна льётся солнечный свет. Майский день, очевидно, в разгаре.
«Который час?», — думаю я. И, найдя телефон, вижу цифру 12:03. Давно я не спала так долго! Смс на экране от сына:
«Мамуль, не волнуйся. Я Динке соврал, что ты у тёть Маши ночуешь».
О, ужас! Я закрываю глаза от стыда. Теперь и сын должен врать для меня?
— Кошмар, — говорю отрешённо.
Витя бросает курить. Потушив сигарету, подходит ко мне. Я надела одну из его старых маек на голое тело. Сквозь неё проступают соски. Ощущаю, как грудь угождает в одну из горячих ладоней.
— Ну, ты чего, расстроилась, солнце? — шепчет мне Витя.
— Денис написал…, - отвечаю сквозь слёзы, — Я ужасная мать!
— Ты самая лучшая мать на планете, — Витя садится напротив меня, отбирает смартфон, — Я сам позвонил ему вечером. Сообщил, что ты у меня.
— Я впервые ночую не дома, — шепчу еле слышно, — Что подумает Динка?
— Подумает, что мама весело празднует свой день рождения, — отзывается Витя.
Я усмехаюсь:
— Да уж.
— Сейчас приму душ и сделаю супчик, — оживляется Витя.
— Супчик? — в недоумении хмурюсь. Неужели, он будет готовить?
Но Витя встаёт, вынимает из ящичка пару пакетов лапши.
— Куриный, — кладёт их на стол, — С похмелья самое то!
Я смеюсь, прячу в ладонях лицо. На котором сегодня видна вся картина вчерашнего вечера…
Пока Витя моется, я выставляю посуду. Извлекаю супы из пакета. Ставлю чайник на газ. В буфете стеклянная дверца. А в ней замечаю своё отражение. Взбиваю причёску. Волнистые волосы лезут на лоб.
Вдруг вижу картинку. Сквозь толщу стекла её вид искажается. Она, прислонённой, стоит у стены. Я открываю буфет. Достаю её. Это не просто картинка, а фото. На нём двое взрослых и маленький сын. Они, сев на корточки, держат его. А он улыбается солнцу.
Белокурый мальчишка, на вид года три. У женщины локоны цвета соломы. Она хороша! И мужчина
«Танюше на долгую память».
Я собираюсь поставить обратно. Но Витя так тихо возник…
— Это редкое фото. Мы здесь втроём, — он мокрый ещё, с полотенцем в руках.
— Извини, — говорю, — Я увидела, и…
— Ничего, — улыбается Витя, — Обычно мы порознь. Папа вообще не любил фотографироваться. А тут удивительно, все получились.
— Красиво, — решаюсь сказать. И боюсь его ранить нечаянным словом.
Но Витя сам продолжает. В его голосе нет ни страданий, ни боли. Только печаль:
— У тёти забрал. Смотрю иногда, чтобы знать, какими они были.
Я кладу фотографию, будто это реликвия. Словно я прав не имею касаться её.
— Как жаль, что они так рано ушли.
— Нет, не жаль! — отзывается Витя, — Точнее, не жаль, что так рано.
Он садится, берёт фотографию в руки. Безболезненно, просто, глядит на неё. На себя. Будто делает так регулярно.
— Я думал об этом. Наверное, проще терять, если ты не знаешь, кого потерял. Может и лучше, что судьба забрала их так рано. Не дала мне узнать их получше.
Мне так хочется сделать хоть что-нибудь. Но любая эмоция будет казаться притворной. И поэтому я вспоминаю свой собственный опыт потери. Хочу разделить эту боль вместе с ним.
— Да, может и так. Когда папа умер, мне было уже 19. Я помню, как плакала мама. И помню, как плакала я.
Боль затопляет, и я продолжаю, сглотнув:
— Мы были близки. Он ждал появления внуков. И не дожил до рождения сына всего-ничего.
Ну, вот! Хотела утешить. А теперь утешают меня…
Вытираю слезу. Витя берёт меня за руку. Ладони его после душа ещё горячи.
— Он бы точно гордился им, — говорит о Давиде.
— Я думаю, да.
Мы молчим. И это приятно. Сидеть, взявшись за руки. Просто хранить тишину и возникшую хрупкость момента. Он так редко о них говорит! О родителях. Что любое его откровение ценно. И будто какая-та нить незаметно сшивает в единое целое. Наши руки и наши сердца…
Вспоминаю опять тот злопамятный день. Папа умер. А я не успела так много ему рассказать! Например, что люблю. Он воспринял Илью совершенно спокойно. Он был рассудителен, и всегда отвечал: «Твоя жизнь, тебе и решать».
А когда он ушёл навсегда, то боль от утраты была так сильна, что я угодила в больницу. Илья испугался! Помню, как он навещал меня там. Приносил апельсины, садился на пол у больничной постели и подолгу сидел, ожидая, пока я засну…
Чайник свистит. Мы пробуждаемся. Каждый на время погряз в своих собственных мыслях.