Изнанка матрешки. Сборник рассказов
Шрифт:
Так длилось с минуту-две, может быть, и дольше, потому что глаза Глеба, не потерявшие способность видеть, отметили немало событий, не осознанных и оттого не связанных, казалось, между собой.
Оживший взъерошенный Убо плавно плывёт в сторону, словно сносимый слабым ветерком…
Меловая фигура Соколова, застывшая нелепой статуей на фоне развороченной земли темнеющих к вечеру джунглей…
Невысокий тщедушный человечек с белой набедренной повязкой на иссиня-угольном тельце с видом сомнамбулы приближается к парящему над землёй Убо. Протягивает к нему руку, и Убо плывёт к нему, а потом за ним в чащу леса…
Могучий Макаров выскакивает из-за рамки переднего стекла кабины, хватает в охапку застывшего негнущегося Соколова и тащит куда-то из поля видимости…
Потом – ужасный болезненный миг – стержень, связавший все члены, ослаб, сломался и растаял, разбежался по жилам, возвращая телу способность двигаться, ощущать адскую боль, а мозгу анализировать события.
Руки и ноги затряслись в бешеном ритме, застучали зубы, в груди заклокотал огонь, а спину приморозило к спинке сидения. Появилась слеза и наполнила глаза. Дудко застонал.
Дверцу кабину рванули извне, и в открывшемся проёме показалось бледное растерянное лицо Шелепова с подрагивающим подбородком. Он встретился с измученным взглядом Глеба и шумно, сквозь зубы, передохнул.
– Жив?.. Тебе помочь?
– Соколов?
– А-а!
По тому, как Шелепов выдавил этот гортанный звук, и как у него исказилось лицо, Глеб понял – произошло самое страшное…
Через день, когда останки Соколова увезли, чтобы переправить на родину (в сопровождении Шелепова) и подвергнуть экспертизе, приступили к работе по строительству дороги. Короткое недомогание и потрясение от случившегося сменилось у Глеба необыкновенным подъёмом духа, силы и производительности. Казалось, если захочет и взмахнёт руками – то полетит.
Он с удивлением отмечал ежедневные в себе изменения: невиданную сноровку, раскрепощённость и выносливость, словно вернулась к нему славная пора, не знающая усталости, запретов и проблем – юность. Сочнее стали краски окружающего мира, спал он теперь часа три в сутки и вставал посвежевшим и деятельным с песней. С годами слегка одряхлевшие мышцы наполнились упругостью под посвежевшей кожей, мощные пульсации помолодевшего сердца разогревали кровь. Ничто ему не мешало работать за себя и Соколова. Рабочие с удивлением и даже с некоторой опаской посматривали на него, а Щербаков мрачно отвечал на его небезобидные шутки и уходил с Камиллом к другим бригадам, точно избегал общения с Дудко.
Где-то пропал проклятый Убо и колдун Нгубо, уведший зверя в канитель джунглей.
Строительство дороги набирало темпы, и на месте былого холма Убо плотной тёмной лентой лежал асфальт, своим существованием не оставляя места для легенд и суеверий. Далеко впереди намечал трассу Владимир Макаров.
Но через неделю, к вечеру – Глеб полоскался в душе – в импровизированный посёлок дорожников пришёл, едва передвигающий ноги, Нгубо. Он сел перед дверью вагончика душевой и на расспросы Камилла не отвечал, ожидая выхода Дудко. Тот, жизнерадостный, проголодавшийся, приятно ощущая своё здоровое, сильное и гибкое тело, вышел из вагончика и почувствовал приближение чего-то неизбежного. Перед ним сгрудились маленький, обугленным поленцем, Нгубо, встревоженные Щербаков и Камилл, толпа любопытных рабочих.
На лице бульдозериста ещё блуждала недоуменная улыбка, а Нгубо слабым прерывистым голосом стал что-то говорить, от чего Камилл и рабочие заволновались и даже подались на шаг назад.
– Он говорит… – у Камилла дрожали губы. – Это он, Нгубо, много-много лет назад приказал закопать Убо… Если Убо посмотрел на человека и человек остался живым, то он становится… бессмертным… Да бессмертным и повелителем Убо…
Дудко перестал вытирать голову углом полотенца, перекинутого у него через крутое плечо, едка ли ещё понимая переводчика, который, продолжая говорить, медленно отступал от непроизвольных шагов Глеба, сделанных, чтобы лучше слышать.
– Нгубо был повелителем Убо почти полтысячи лет. Убо закопали, чтобы не было других бессмертных и его повелителей, потому что с появлением нового бессмертного старый умирает… Тогда Нгубо не хотел умирать… Сегодня Нгубо умрёт в полночь. Он сделает это с радостью. Он устал жить… Теперь бессмертный и повелитель Убо ты, белый человек… – Камилл помолчал, ожидая, что ещё скажет Нгубо, и добавил от себя: – Это ты, Глеб Дудко!
Тут же у Нгубо подкосились ноги, он упал маленькой кучкой костей, обтянутых, будто спечённой временем кожей, блаженно ожидая своего смертного часа.
– Этого не может быть! – крикнул Глеб, обожжённый пониманием произошедшего. Так вот почему к нему вернулась молодость, вот почему он стал и продолжал становиться другим.
От его возгласа многие рабочие отбежали на почтительное расстояние, с ними отступил и Камилл, не сводя с Дудко округлившихся глаз. Даже побледневший Щербаков сделал шаг назад, но пересилил себя и смог сосредоточиться на лице Глеба. Наконец, он стряхнул с себя оцепенение и хотел сказать что-то, но тут закричали рабочие.
Из-за края остывающей к ночи дороги, окованный серебристым сиянием, показался Убо и молча и неотвратимо двинулся к вагончикам. Люди нестройной шеренгой отступали, оставляя Глеба одного.
– Что же мне делать? – почти обезумев, обратился он к тем, кто бросил его, к неподвижному комку Нгубо.
Но люди уходили от него, а Нгубо уже ничего не слышал.
Глеб осознал, что его бояться не меньше, чем самого Убо, что его не понимают, ведь между ними и им упала и обозначилась неосязаемая пропасть – тень разобщающего времени бытия…
И вдруг он услышал. Убо позвал его, и столько неожиданного открылось в его зове, что Глеб помимо воли глянул в бездонные печальные глаза странного зверя и прочитал в них свою судьбу.
Она вселяла надежду…
Оглушённый и безразличный ко всему Глеб, в сопровождении или сопровождая Убо, несколько дней бродил около строящейся дороги, подсознательно не рискуя забираться далеко в сторону от неё. И все эти дни не ел. Звери его обходили. Ночью он иногда лежал, пытаясь заснуть, но чаще шёл напролом через заросли кустов и трав, дорывая комбинезон, либо выходил к берегу речки и замирал сидя или стоя до рассвета.