Изнанка
Шрифт:
Невиновные куколки, которые так хотели стать людьми. Но стены их домов падали, а мраморные дороги вели в никуда.
Так кто же в конечном итоге победил? Чьи фронтиры оказались прочней?
Наши, человеческие? Фронтиры яви?
Извечно небрежные и кричащие яркими мазками. Проведенные наспех слишком уверенной в своей правоте рукой.
Или фронтиры наших же темных снов?
Зыбкие на первый взгляд. Непонятные. И настолько призрачные, что неизвестно, где они проходят – в сантиметре от собственного носа или по краю бесконечности наших сокровенных фантазий,
Нет, даже не так. Проблема не совсем точно сформулирована. В конце концов, при чем здесь прочность? Не существует таких стен, демаркационных линий или пунктиров души, которые нельзя пересечь. Не бывает эпох, которые не заканчиваются.
Чьи границы страшнее рушить? Вот, наверное, правильный вопрос.
Чьи? Яви или снов?..
Рысцов оторвал взгляд от неподвижного лица Всеволода и устало присел рядом с Андроном, так и не произнесшим больше ни слова.
– Нужно возвращаться, – сказал Валера. – Мы уже долго в эсе, больше полсуток, поди.
Петровский кивнул. Он задумчиво вертел в руках плоскую стальную фляжку. Когда тело Павла Сергеевича растаяло после смерти, она осталась.
– Сколько Всеволод будет бродить в поисках загадочного разума по тому уровню эса, куда его забросило? – вздохнул Рысцов. – День, год? Сумеет ли он уничтожить его? Сколько ждать?
– Я готов ждать вечно, – неожиданно откликнулся Андрон. – Лишь бы все это исчезло. Навсегда. Пойдем, я хочу похоронить подполковника, там, в сырой мартовской грязи... Главное, чтобы она была настоящая.
Он поднялся и направился к выходу, обходя труп застреленного изнанника – их тела не исчезали после смерти. Им некуда было исчезать.
Валера тоже встал.
– Постойте, – окликнул их Аракелян каким-то странным голосом. – Идите-ка сюда. Взгляните...
Под плексигласом что-то изменилось. Лицо Всеволода покраснело и стало бликовать. Кожа лоснилась, словно ее намазали маслом. Даже не маслом... Создавалось ощущение, что на лице ученого... парафиновая маска.
– Что это за дерьмо? – пробормотал Рысцов, наклоняясь, чтобы рассмотреть поближе.
– Даже не знаю... – Альберт Агабекович был явно озадачен. – Судя по датчикам, все процессы протекают нормаль...
Стены содрогнулись. Вдоль переносицы Всеволода, ближе к левой ноздре, пробежала бороздка. Или прожилка... Валера отпрянул. В изголовье саркофага что-то нудно запищало.
– Сердце остановилось, – как-то слишком спокойно сказал Аракелян. – Умер. Мгновенно.
– Профессор, что у него с лицом? – Валера вдруг почувствовал, что пальцы на руках слегка подрагивают. Он машинально, неверными движениями поправил бинты.
Альберт Агабекович приблизился к прозрачной крышке саркофага, и тут она треснула и разлетелась вдребезги. С характерным звуком лопающегося стекла. Аракелян закричал и отскочил назад – видимо, осколки попали в глаза.
Рысцов стоял, не в силах отвести взгляд от Всеволода. Ученый уже не походил на человека. Ни на живого, ни даже на сто крат мертвого. Его криво обстриженные волосы, покатый лоб, впалые щеки, тонкая шея, узловатые руки, ребристый
– Это стекло? – спросил Андрон, слегка ударив пальцем по темно-рубиновой груди Всеволода.
Тело разбилось от несильного удара ногтя. Рассыпалось на мириады крошечных осколков.
Валера вздрогнул и отступил на несколько шагов. Остатки саркофага и прилегающая аппаратура уже стали красными и прозрачными. Хрупкими. Аракелян наконец протер глаза и, остолбенев, тоже наблюдал за тем, как алые стеклянные прожилки с невыносимым треском разбегаются во все стороны, темнеют и застывают, превращая помещение в багряный аквариум. Стены, оклеенные ватманскими листами с нагромождениями формул, рухлядь, самогонный агрегат, останки изнанника, пол, кожаные бурдюки – все за считаные секунды обернулось красным стеклом.
– Так быстро?.. – улыбнулся Аракелян, осторожно ощупывая волосатыми, вечно подрагивающими пальцами свое лицо.
Через мгновение оно раскололось.
– Красиво, – сказал Петровский, глядя, как рубиновая стужа сковывает его ноги. – Это очень красивое падение эса... Можно было и поскромней.
Он горько усмехнулся.
Крепкие зубы гения freak-режиссуры вмиг рассыпались стеклянной пылью.
Рысцов остался один в издыхающем мире звенящего хрусталя. Кроваво-красная толща подземелий изнанки давила на него, готовая от малейшего движения взорваться бритвенными осколками.
Сначала остановилась рука, мышцы перестали повиноваться – их сковал такой страшный холод, которого уже не чувствуешь. Потом грудь отказалась делать вдох – диафрагма превратилась в тонкую прозрачную полусферу. Замерло сердце, которому даже не нужно было менять цвет.
Неуловимый миг, и уже нет человека. Только хрупкая статуя.
Он еле успел закрыть стекленеющие глаза.
Чтобы больше не видеть кошмаров.
Люди в ужасе выбегали на улицы, не обращая внимания, что топчут нежные зеленые ростки. Волна паники быстро накрывала Город на траве. Она катилась с той же скоростью, что и волна, превращающая все вокруг в алое стекло. Вырвавшись из-под земли в районе Таганки, беспощадное цунами катилось, расширялось кольцом, как круги от брошенного в тихий лесной пруд бульдозера.
Зеленое становилось красным.
Прочное – хрупким.
Камень, асфальт, железо, бетон, пластик, бумага, дерево, ткань – все делалось прозрачным и раскалывалось от малейшего прикосновения.
Падали стеклянные небоскребы, лопались мосты и переходы, оглушительно треща, разлетались вдребезги проспекты и улочки, острым крошевом рвались магазины, мельницы, хранилища, лабиринты... Кипели багровыми кусками люди...
Все падало и билось.
Вдрызг.
Кровоточащая язва росла, стремительно убивая эс. Пустыни между городами на траве превращались в скользкие прозрачные моря, трескались и испарялись розовым дымом. В вишневый прах обращалась изнанка, и ее обезображенные порождения гибли вместе со своими нелепыми домами и дорогами.