Изоморф. Дилогия
Шрифт:
К тому времени сил на борьбу с чем-то, кроме собственной немощи, у меня уже не осталось. Но, устыдившись своей трусости, я подумал, что мог бы помочь тем, кто так же слаб, но кому еще не все равно. Тем, кто еще способен, желает, стремится заполучить для себя что-то лучшее. И я делал это. Черпая в чужой вере и жажде жизни толику сил для того, чтобы рано утром в очередной раз открыть глаза, заставить себя встать и пойти делать то, на что я еще способен.
Наверное, кому-то покажутся смешными рассуждения о силе от того, кто годами добровольно загонял себя под камень. Но в новой для себя жизни я совершил несколько поразительных
Есть все же нечто сокровенное, когда ты видишь, как неисправимый вор, поддавшись порыву, вкладывает золотой в ладошку безутешной матери, только что похоронившей единственного сына. В том, как придерживает руку убийца, когда обреченного отца с криком загораживает напуганный до полусмерти ребенок. И в том, как на крохотную долю мгновения даже в самой очерствевшей, окаменевшей и, казалось бы, уже навсегда потерянной для света душе возникает крохотное, жалкое, но порой так много значащее колебание…
Именно поэтому я решил, что все-таки буду жить и постараюсь заронить в чужие души ту самую искру, которая однажды поможет им опомниться. Малолетнему воришке, которого я когда-то кормил. Жестокому отцу, чью жену я когда-то вылечил. Крикливой матери, не гнушающейся отходить палкой маленького сына… люди, увы, жестоки. А их жизнь бывает и того хуже. Но если в ней появится хоть один светлый проблеск, я бы посчитал свою задачу выполненной.
Неизлечимая болезнь, первые признаки которой я заметил еще в прошлый сезон дождей, лишь укрепила меня в этом мнении. Цепляться за жизнь смысла не было. Но все же я постарался прожить ее так, чтобы было не стыдно посмотреть в глаза собирателю душ. И чтобы я мог со спокойной совестью сказать, что сделал перед смертью все, что хотел.
Кто бы, правда, мог предположить, что смерть подкрадется ко мне не в холодной постели, а в самой обычной подворотне. И привлечет ее не звук надсадного кашля, а манящий отблеск тяжелой монеты. Я не ждал нападения. По крайней мере, не здесь и не так. Но еще больше не ждал, что в момент умирания за моей душой придет редкий в наших краях, страшный с виду и до крайности необычный зверь – совсем еще молодой нурр с человеческими глазами.
Я вижу тебя, мальчик с труднопроизносимым именем, чья душа оказалась заперта в чужом теле.
Я вижу все, чем ты был. Знаю, что ты сейчас чувствуешь. И, кажется, уже догадываюсь, кем ты можешь стать.
Прошу, не считай меня трусом и не думай, что я хоть как-то сожалею о случившемся. Напротив, я слишком долго ждал этого дня, чтобы теперь огорчаться или стремиться это остановить.
Я умираю. Наконец-то. И я снова счастлив. А ты… если хочешь… бери то, что от меня осталось. Надеюсь, когда-нибудь тебе помогут эти знания. Уберегут от моих ошибок. И однажды ты скажешь спасибо старому, больному, бездарно растратившему жизнь глупцу, который даже сейчас, глядя тебе в глаза, искренне верит, что умирает с пользой….
Когда я пришел в себя, на улице снова пошел дождь, звонко молотя по отливам, тихонько шурша ручейками по крышам и с силой разбиваясь о мои горестно опущенные плечи.
Мне было больно. Тошно. Муторно. В моей душе, казалось, все с ног на голову перевернулось, отчего я с трудом мог вспомнить, кто я, где я, откуда пришел и почему вообще здесь оказался.
Казалось, во мне поселилось нечто чужеродное. Огромнейший пласт воспоминаний, которыми я никогда не владел, и эмоций, которых сроду не испытывал. И свое, и чужое смешалось в какую-то дикую кашу. Я одинаково ясно помнил себя и Олегом Каменевым, и стариком Лурром. Помнил, как смотрел на свое истекающее кровью тело и одновременно видел другого себя – покрытого чешуей зверя с желтыми змеиными глазами и нервно стегающего воздух длинным хвостом. Я осознавал и свое собственное прошлое, и все то, что довелось пережить старому травнику. Был и тем, и другим, будучи не в силах отделить свое от чужого. Все в моей душе перемешалось. Слилось. Запуталось. А мое сознание едва не угасло, инстинктивно пытаясь стать одним целым и в то же время отчаянно этому противясь.
Наверное, беспрестанно льющиеся с неба холодные капли в какой-то степени помогли мне не провалиться в беспамятство раньше времени. Они отвлекали. Раздражали. И этим, можно сказать, меня сильно выручили.
Но, пожалуй, только сейчас, стоя на коленях на мокрой земле, я совершенно некстати подумал, что ни разу за все это время не видел луж на изнанке. Там никогда не бывало дождей. Мокрых следов на полу или на дороге. А ведь именно вода – главное условие для зарождения и поддержания жизни. Возможно, именно поэтому в сумеречном мире никто не выживал? И только поэтому там не могло существовать никакой органики?
Мысль пришла и ушла, оставив после себя лишь усталое понимание.
А когда она перестала меня отвлекать, то оказалось, что в левой половине груди невесть откуда появилась и все быстрее начала разрастаться густая, тягучая, как патока, боль. И мне все сильнее хотелось выкашлять… выплюнуть ее наружу, освобождаясь от того, что жгло не только тело, но и душу.
Наконец, я со стоном согнулся, и меня действительно вывернуло наизнанку, заставив исторгнуть из себя целый поток темной, дурно пахнущей, какой-то застарелой крови, которая вмиг уляпала не только землю, но и надетый на меня старый халат.
Стоп. Какой еще халат?!
Пошатнувшись от слабости, я едва не упал и лишь в последний момент сумел упереться ладонями в землю. Грудь нещадно болела, поселившаяся в районе сердца боль по-прежнему застилала глаза, однако сквозь струящиеся по лицу ручейки я все же сумел разглядеть, что вместо когтистых лап у меня появились руки. Самые обычные человеческие руки с длинными узловатыми пальцами, морщинистой кожей, вздутыми венами и распухшими, грубо деформированными суставами, которые при попытке сжать пальцы в кулак стрельнули острой болью.
С трудом сплюнув запекшуюся на губах кровь, я выпрямился и неверяще уставился на эти самые, невесть откуда взявшиеся руки. Затем опустил взгляд ниже. Обнаружил, что сижу посреди большущей лужи в мокром, отвратительно липнущем к телу халате. Безошибочно распознал его грязно-серый цвет. Все до единой узнал старательно приделанные заплатки. С ужасом вспомнил, как терпеливо их пришивал. А затем перевел взгляд чуть дальше, где не так давно лежало тело старика Лурра и… ничего не нашел. Вообще ничего, кроме медленно расплывающегося, словно обозначенного черной линией человеческого силуэта с раскинутыми в стороны руками.