Изумленный капитан
Шрифт:
Он целые дни лежал на своей соломе, глядя в потолок. Думал о Софье, вспоминал все их знакомство, всю любовь с самого начала. Представлял, что в это время делает предприимчивая тетушка Помаскина.
Дни, в начале тянувшиеся так медленно, теперь летели незаметно, похожие один на другой.
Прошла зима. В маленькое, еще слюдяное оконце чулана все чаще и чаще заглядывало солнце. За окном сразу стало шумнее – шла весна.
Возницын оброс жиденькой, нелепой бороденкой, посерел от целодневного сидения в чулане.
Однажды в чулан
– Собирайся, поедешь в Питербурх! – прогнусавил с порога Морсочников.
Сборы у Возницына были недолгие – поднял с полу лежавший в изголовьи старый полушубок, взял измятую, вывалянную в соломе и пыли епанчу и, гремя кандалами, пошел из чулана.
От света и весеннего воздуха сжало виски, сладко закружилась голова, как тогда в Никольском, когда он впервые вышел после горячки на крыльцо. Возницын ухватился за дверной косяк и стоял.
– Ступай, ступай, неколи тут мешкать! – толкнул его сзади сержант.
На дворе ждали четыре ямские подводы и при них крепкий караул – четыре солдата того же Семеновского полка.
Возницыну велели сесть в первую подводу и не оборачиваться. Ему и так не хотелось ни на что смотреть, кроме весеннего чистого неба. Он жмурился от солнца, улыбался свету и теплу. Да и чего оборачиваться! Легко было догадаться: сейчас выведут Боруха и Афоньку.
Сзади послышались шаги – сержант вывел еще кого-то. Колодник шел тихо, не гремел кандалами.
– Куды садиться? – спросил знакомый борухов голос.
В нем не было всегдашнего спокойствия и медлительности. Голос был торопливый, испуганный и какой-то надтреснутый.
Через минуту раздался другой – звонкий, бодрый:
– Эй, зипун, седелка у коня съехала! Аль не видишь?
– Садись, садись, не разговаривай! – крикнул сержант.
Возницын улыбнулся: Афоньку всюду, даже в «бедности» узнаешь!
Угрюмый сержант сел рядом с Возницыным. К подводе подошел сам лысый секретарь Протопопов.
– Не забудь же заехать в Тайную Канцелярию – там ждут!
– Помню, – сумрачно ответил сержант.
Подводы тронулись.
Возницын ехал с непокрытой, взлохмаченной головой. О треуголке, его, отнятой у него, перед тем как вести в колодницкую избу, все забыли. Возницын и сам вспомнил о ней только тогда, когда уже выехали со двора. Пожалуй, так, с непокрытой головой, ему было лучше – весенний ветерок приятно обвевал голову.
Когда они подъехали ко двору, где помещалась Тайная Канцелярия, их ждала целая вереница телег. Возницын насчитал восемь подвод. Подводы были пусты – на одной лежало что-то завернутое в ряднину, на передней телеге сидела румяная, чернобровая баба в нагольном распахнутом тулупе. Тут же стояло трое солдат, видимо сопровождавших эти подводы.
– Кривошеин! – крикнул сержант. – Кормовые и прогонные получил?
– Нет еще, – отозвался один из солдат, балагуривших с чернобровой бабой.
– Дурак! –
Он вылез из телеги и пошел к дому.
Когда сержант ушел, ямщик обернулся к Возницыну и, показывая кнутовищем на восемь телег, стоявших впереди, сказал недовольно:
– Вот гляди: почитай, порожнем едут! А тут по-трое на телегу насажали!
– А кого они везут? – спросил Возницын.
– Везут во дворец царице – гусли, бабу каку-то посадскую – язычливая, трещит без умолку ровно сорока, да вон у Прохора на возу сидит солдат, держит в руке бутыль. В той бутыли налито с чарку, не больше, деревянного масла.
– А это зачем? – удивился Возницын.
– Сказывают, царице на лекарство. Из Успенского монастыря, что в Ново-Александровой слободе, взято из лампадки, которая горит денно и нощно над гробом инокини-царевны. Какая ж это кладь? У них на восемь подвод – шесть человек, а у нас на четыре – одиннадцать седоков! Разве ж это по совести?
Угрюмый сержант вышел на крыльцо.
– Кривошеин, трогай, поехали! – крикнул он.
Весь длинный обоз с гуслями, бутылкой целебного деревянного масла, говорливой сорокалетней бабой и несчастными колодниками тронулся с места.
Проезжая мимо дома Тайной Канцелярии, Возницын глянул на окна. В одном из них на Возницына смотрело востроносое, без подбородка, курье личико князя Масальского. Встретившись глазами с Возницыным, он шарахнулся от окна вглубь комнаты.
Возницын презрительно отвернулся.
III
Солдаты, сидевшие на лавке по обеим сторонам Возницына, вскочили.
– Идет! – испуганно шепнул один из них, поправляя багинет. – Вставай!
Возницын поднялся, бренча ножными железами.
Будучи кавалергардом, Возницын не раз видал во дворце страшного начальника Тайной Канцелярии, при одном упоминании имени которого трепетала вся Россия. И теперь он издалека узнал эту высокую, поджарую фигуру, это длинное, лошадиное лицо с прямым, толстым носом и широким, всегда плотно сжатым ртом.
Несмотря на свои шестьдесят восемь лет, Ушаков шел ровной походкой старого, вымуштрованного военного служаки. Рядом с ним, развевая просторные полы черной рясы, шагал русобородый, средних лет, монах. Лицо у него было курносое, мясистое, бабье; из-под высокого клобука смешно глядели маленькие, хитрые глазки.
Они прошли, даже не взглянув на Возницына и солдат. Монах что-то рассказывал Ушакову.
Возницын хотел было снова сесть на лавку, но из передней светлицы, у двери которой они сидели, высунулась чья-то голова.
– Ведите колодника!
Возницын пошел к двери.
В небольшой сводчатой светлице было два канцеляриста. Один стоял у стола, что-то поспешно разыскивая в бумагах, второй – сидел и чинил перья.
– Это кто? Архимандрит Никодим Новоспасский из Москвы? – вполголоса спросил тот, который чинил перья.