Изваяние
Шрифт:
– Игра случая, - перебил он меня, - вы выразились довольно точно. Случай не раз будет играть с вами, коли уж вас угораздило попасть в мир знаков.
– Как это называется, то, о чем вы сейчас говорите?
– Никак.
– Вот тоже. Что называется, объяснили.
– Все предпочитают это никак не называть. Для всего этого еще не нашли названия. Впервые человеческий знак - эта почти ребячья филологическая страсть к называнию - оказался, в сущности, бессильным. У этого нет названья, потому что нет слова, способного уловить и передать его суть. Когда-то
– Я знак?
– Докажите мне, что это не так.
– Но вокруг нас живой мир. Лес. Река. Вот я протянул руку и дотронулся до дерева. Это береза. Такая береза не может быть ни в книге, ни во сне.
– Ну ладно. Вы меня почти убедили. И вы - не знак, и я не знак. Мы обыкновенные люди, попавшие в необыкновенные обстоятельства. Но от этого нам с вами не станет легче. Переверните страницу.
– Я не вижу никакой страницы.
– Мысленно переверните. Вам не хочется? Но вот она уже сама перевернулась.
Между тем декорации сменились. Вместо синего неба и такой же прозрачной реки, затененной лиственницами, я и мой странный собеседник оказались окруженными сырыми толстыми стенами, в душной полутьме.
– Где мы?
– спросил я своего собеседника.
– В томской тюрьме. Сейчас тысяча девятьсот девятнадцатый год. Нас с вами подозревают в нелегальной связи с красным партизанским отрядом Лубкова.
– Кто подозревает?
– Колчаковская контрразведка.
– Что же с нами будет?
– Ничего особенного, - ответил он спокойно.
– Наверно, расстреляют.
– За что?
– спросил я.
– Смешной вы человек. За что? Ни за что. Разве честных людей расстреливают за что-то? Вы ищете логику, причины, следствия. Их не будет. Впрочем, допускаю, они и появятся. Но слишком поздно. После того, как нас с вами расстреляют.
– И вас тоже?
– спросил я с некоторой надеждой.
– Вы же мне говорили, что вы знак.
– Ну и что? Я мог выдать себя за знак в другой обстановке. Здесь мне никто не поверит. Здесь не верят ничему. Здесь допрашивают, бьют, а потом расстреливают. Расстреливают без суда.
– Но все-таки знак вы или человек?
– Это не имеет никакого значения. Мы в той эпохе, когда знаки и символы занимали еще скромное место. Кто же мне поверит, если я скажу, что я не человек, а только символ, что я только кажусь, а не существую. Я уже испытал физическое страдание, боль. Меня били и допрашивали, пока вы спали здесь в камере. Вот доказательства. Смотрите, у меня выбили два зуба.
Он раскрыл рот и показал мне кровоточащую десну.
– Но вы испытываете боль? У вас есть кровь? Значит, вы не знак, не символ, а человек.
– Да,здесь я превратился в человека.
Понемножку я освоился с полутьмой, в которой пребывала
Обыденное всегда реальнее прекрасного. Чиновничья канцелярия, вокзал, пропахшая мышами кладовая, больничная койка, тускло освещенный коридор и, наконец, тюремная камера во много раз достовернее, чем тенистый лес или летняя запертая в ущелье прохладная речка.
Лес и ущелье уводят вас в мечту, в сон, чиновничья канцелярия или камера своей осязаемой и обоняемой реальностью не дают вам выйти из времени куда-нибудь на простор.
Я чувствовал не только зрением и обонянием, а всей своей кожей, всем нутром незыблемое существование тесной камеры, в которой я вдруг оказался.
– Может, пора перевернуть страницу?
– спросил я своего спутника и соседа.
– Нет, голубчик, - ответил он насмешливо и скорбно, страница не перевернется. Романтика кончилась для нас с вами, началось нечто другое, и от него не спрятаться, не уйти.
И действительно, спрятаться было негде, даже от самого себя. Нас в камере было двое. Пока двое. Иногда я оставался один. Моего соседа уводили на допрос. Выводили молча, не называя. Но однажды его назвали.
– Синеусов!
– крикнул ему надзиратель.
– Ты что, не можешь встать?
Он действительно не мог встать. Накануне его сильно били.
Его уводили, и тогда я оставался один. Я сидел и ждал, ждал, когда его приведут. После допроса он не в состоянии был говорить. Он лежал молча. Однажды он сказал мне:
– Вы тоже узнаете скоро этого штабс-капитана. Он не сразу начнет вас бить. Сначала почитает стишки собственного сочинения. Выслушайте мой совет. Не ругайте его стишков. И не выдавайте себя за человека двадцать второго столетия.
– А вы действительно Синеусов?
– спросил я.
Он удивленно посмотрел на меня.
– Вы повторили вопрос, который он задавал мне.
– Кто?
– Следователь. Штабс-капитан Новиков.
– Значит, он сомневается?
– В природе не существует такого предмета или факта, в котором штабс-капитан бы не усомнился. Но его скепсис мне очень дорого обходится, на моем теле нет живого места.
– Вы не ответили на мой вопрос. Вы действительно Синеусов?
– Так называет меня следователь. Для него я Синеусов. Я пытался это отрицать на первом же допросе. И за это потом пришлось отплевываться кровью. Когда я соглашусь с ним и скажу ему, что я Синеусов, меня расстреляют.
– За что?
– За нелегальную связь с партизанским отрядом Лубкова.
– Но кто вы на самом деле?
– Знак.
– Знаки не плюют кровью. И не стонут.
– Смотря какие знаки. Но довольно! Я устал от вопросов и допросов. Вот уже второй месяц, как выворачивают наизнанку нутро. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи!
– сказал я.
Как будто в тюремной камере может быть спокойная ночь.
Легким движением руки штабскапитан протянул мне раскрытый портсигар, туго наполненный сигаретами.