Just got broken
Шрифт:
Ноги сами понесли его к ней.
К той, что есть его жизнь.
К той, что есть его всё.
Он с силой прижимает её к себе, зарываясь пальцами в волосы.
Маринетт замерла.
Она не обняла его в ответ.
Она стояла.
Широко раскрыв глаза.
Глаза, которые не выражали ничего.
Засохшие и слегка потрескавшиеся губы девушки были плотно сжаты.
— ЛжеБаг не оставит Адриана в покое до тех пор, пока она жива, — негромко сказала Молли, обращаясь к Сабин.
— Она никого не оставит в покое, — уставившись в одну точку отозвалась она.
— Запереть её не удастся никому. Она бессмертна. Она — воплощение тьмы. Она владеет магией. Её не убить. Господи, миру просто пришел конец, — выдохнула Молли.
Сабин сделала два шага вперед к Маринетт, которая продолжала стоять на месте.
В объятиях Адриана — как в тисках.
— Маринетт, — прошептала она. — Несмотря на всё то, что мы узнали… Я не позволю ей сделать тебе больно. Я никогда больше не позволю никому сделать тебе больно. Девочка моя.
Сабин захлебывалась в собственных словах.
Они давались ей с невероятным трудом, потому что…
Потому что, блять.
Это выворачивало, выскребало.
Наизнанку.
Маринетт чисто механически поднимает руки и легонько отталкивает Адриана от себя.
Он поддается этим движениям, хотя не верит, что она это сделала.
Он отходит в сторону.
Брюнетка делает шаг вперед к матери.
Глаза-в-глаза.
Смотрит на неё так, что у Сабин внутри все переворачивается.
Плоть и кровь.
Родная дочь.
И такое выносит на собственной шкуре.
Сабин не знала, как ей принести свои извинения.
Но знала одно — сама она никогда в жизни себя не простит.
Маринетт сверлила пустым взглядом глаза мамы.
Запоминала каждую черту лица, каждую морщинку.
Каждую слезу, которая катилась по её щекам.
Девушка обвила ее шею и прижала к себе.
Женщина замерла.
Застыла, точно статуя.
Маринетт наклонилась к её уху.
— Я тебя прощаю, — тихо шепнула она одними губами.
Сабин впервые за все эти годы не сдержалась.
Никак не смогла.
Диафрагма женщины рвано затряслась.
И она заплакала.
Так, что это только сильнее разрывало на лоскуты грудную клетку Маринетт.
Поэтому она только сильнее прижала мать к себе, зажмурив глаза.
Она позволяла ей рыдать в собственное плечо так, словно они поменялись ролями.
Маринетт сжала пальцами белую форму.
Только на мгновение.
И затем она резко распахнула глаза и выпустила её из объятий.
Сделала шаг назад.
Сглотнула, снова стараясь принять всплывшую в голове мысль.
Которая была выходом.
Решением.
От всего. Всех проблем.
Проблем, которые она сама создала.
Она поворачивается в сторону входа в больницу.
— Маринетт…
Адриан обхватывает её запястье, разворачивая к себе.
Она смотрит на него.
Смотрит так, что та самая мысль на мгновение уходит.
Девушка закрывает на секунду глаза, закусывая губы.
И мысль возвращается снова.
— Мы что-нибудь придумаем, слышишь?
Слова застревают в горле.
Не вдохнуть, не выдохнуть.
Но-она-уже-всё-придумала.
Девушка кивает.
Проводит большим пальцем по его руке, но ничего не отвечает.
Кожа у Адриана стала сухой.
Грубоватой, но всё той же родной.
Она понимает, что если простоит с ним хотя бы на секунду дольше — передумает.
Она передумает, это точно.
Я-уже-по-тебе-скучаю.
Поэтому Дюпэн-Чэн отпускает его руку и идет в сторону больницы.
Молча поднимается по ступенькам, чувствуя на своей спине взгляды Молли, Адриана и собственной матери.
В груди больно ноет.
Я-так-сильно-тебя-люблю.
Маринетт трясет головой, направляясь в камеру, где находилась несколько недель.
Почти не дышит, потому что воздуха, кажется, в помещении не осталось вовсе.
Мысли путаются в голове.
Глаза застилают слезы.
Эрис не оставит Адриана в покое.
Не оставит никого в покое, пока…
Пока она жива.
Жители камер по обеим сторонам от неё начинают завывать свои песни.
Люди, не освобожденные от акум — призраки собственного прошлого — буквально читают её мысли.
Они знают, что она задумала.
— Девчонка, не смей! — шепчет скрипучий голос их одной камеры.
— Ты что тут задумала! — подхватывает другой.
— Маринетт, не делай этого! — вытягивает руку вперед через окошко в двери третьей камеры прозрачная рука, стараясь ухватиться за рукав девушки.
Камеры словно ожили.
Начали наперебой галдеть, словно отговаривали её.
Воздух будто стал накаливаться от этого.
— Молчать! — прорычала сквозь хлещущие потоком слезы Маринетт.
И камеры стихли.
Только её одинокие шаги отдавались гулом в пустом продуваемом пространстве больницы Святой Марии.
Девушка вошла к себе в камеру и крепко захлопнула дверь.
Она опустила ладони на вечно влажную проржавевшую дверь и прикоснулась к ней лбом.
Глаза щипало от горьких слез.