К дальним берегам
Шрифт:
Долго смотрела на прекрасное бальное платье из серебряного газа, раскинутое на кресле. Накануне вечером она никак не могла решить, брать его с собой в путешествие или нет, и наконец решила не брать. Когда еще у нее Появится возможность в нем покрасоваться? Но в то же время другой голос нашептывал: может быть, дядя Чарльз быстро поправится и снова приступит к исполнению своих обязанностей в качестве командира подразделения, и тогда ей наверняка понадобятся красивые туалеты. Не исключено, что их начнут приглашать на разные балы и вечера, на которых будут присутствовать дипломаты и военные высокого ранга. И тогда платье окажется просто необходимым!
Вечером, когда она собирала чемодан, победил здравый смысл, и платье было безжалостно отброшено, но теперь ею снова овладели сомнения. Непроизвольно руки потянулись к нему, стараясь как можно дольше удержать мягкую, нежную материю – такую невесомую, такую прекрасную. Нет, оно не займет слишком много места. Элизабет аккуратно сложила платье, упаковала его между другими дорожными принадлежностями и с облегчением захлопнула крышку чемодана.
Покончив с вещами, она быстро осмотрела комнату, удовлетворенно отметив, что все в порядке. После этого подошла к письменному столу и еще раз перечитала записку, которую так вдумчиво составила накануне вечером. От волнения у нее перехватило горло – столько грусти и изысканной простоты было в найденных ею словах.
«Дорогая Лоретта, надеюсь, ты найдешь в своем сердце силы и простишь мне мое неблагодарное поведение, ибо когда будешь читать эти строки, я уже буду находиться далеко, на пути в Индию, куда отправляюсь на торговом судне, чтобы незамедлительно приступить к выполнению своего долга перед дядюшкой. Только необходимость заставила меня пойти против светских условностей. Благополучие моего дядюшки для меня важнее всех этих приличий, и я снимаю с себя обязанность соблюдать их.
Умоляю тебя о прощении и снисхождении в силу причин, по которым я поступаю таким образом. Не беспокойся за меня: я сумею за себя постоять и приложу для этого все силы. Лоретта, умоляю тебя: отмени распоряжение относительно следующего рейса. Пожалуйста, не следуй за мной в Калькутту! Если дядя Чарльз увидит, что я не одна, он обвинит тебя в соучастии. В противном случае я постараюсь убедить его, что мой скандальный поступок совершенно не связан с плохим исполнением тобой обязанностей компаньонки, а объясняется только моей безнравственной попыткой тебя обмануть. Поблагодари мистера Мэлби за его любезные хлопоты по нашему делу. Еще раз благодарю тебя, дражайшая Лоретта, за добрую волю следовать за мной, ведь это путешествие, я знаю, совсем не доставило бы тебе удовольствия. От своего поступка я испытываю единственную радость потому, что избавляю тебя от необходимости выполнять неприятный долг.
Надеюсь, это письмо поможет тебе быть твердой и не чувствовать угрызений совести по поводу всего происшедшего. Когда я вернусь из Индии, можешь бранить меня, сколько твоей душе угодно. А до тех пор остаюсь любящей тебя
Элизабет».
Перечитав письмо, она бережно положила его на подушку и всем сердцем пожелала, чтобы оно помогло Лоретте избавиться от грусти и беспокойства, которые охватят ее, когда она узнает о бегстве своей подопечной. Надежд на это было мало: наверняка компаньонка не перестанет себя казнить и, может быть, даже заболеет от огорчения, обвиняя во всем только себя. Это очень опечалило Элизабет, однако другого выхода девушка не видела, прекрасно понимая, что, скажи она хоть слово миссис Хэмпшир или мистеру Мэлби, они придут в ужас от ее отчаянного намерения путешествовать на торговом судне так далеко в одиночку, без сопровождения, и поэтому сделают все возможное, чтобы ей помешать. Таким образом, у нее оставался один выход – бежать, несмотря на то что это ей совсем не нравилось.
Постоянно вздыхая, она отошла от кровати и надела длинный белый меховой плащ, подаренный дядей Чарльзом на ее девятнадцатилетие. Отделанный атласом, очень теплый, он казался идеальной вещью для морского путешествия. Затем, постояв немного перед зеркалом, она решительно накинула на голову капюшон, задула свечу и взяла в одну руку чемодан, а в другую – белую пушистую муфточку, в которую спрятала кошелек с деньгами. Теперь ей оставалось только незаметно выскользнуть из дома.
Первые лучи солнца сверкали на утренней росе, когда Элизабет – белая, закутанная в меха фигура, – появилась на пороге дома и начала высматривать в тумане экипаж. К счастью, вызванный заранее, он оказался рядом, и минуту спустя она уже покачивалась на темной скрипучей скамье, думал о том, что ее ожидает в гавани. Элизабет с тоской смотрела в окно и старалась представить, сколько времени пройдет, прежде чем она снова услышит стук колес по булыжным мостовым Лондона.
От этих мыслей у нее защемило сердце и холодный озноб охватил все тело, но она отогнала грусть, пытаясь думать исключительно о предстоящем путешествии. В конце концов она же никогда еще не путешествовала по морю! Сколько интересного ждет ее впереди! В ее воображении рисовались картины прекрасных морских далей, мужественных благородных матросов, романтических лунных ночей на палубе. А в конце путешествия встреча с дядей Чарльзом. Эта мысль казалась ей особенно привлекательной.
По мере приближения к гавани ее настроение поднималось. В лучах утреннего солнца показалось зеленое море, которое так и манило к себе. Выпрыгнув из экипажа, Элизабет расплатилась с кучером и снова упрятала кошелек в муфту. Не обращая внимания на его удивленный взгляд, она твердым шагом направилась к пристани. Без сомнения, этот человек не привык доставлять в гавань хорошо одетых молодых леди в столь ранний час, однако ее очевидная принадлежность к высшему сословию не позволила ему задавать вопросы, а сама Элизабет была слишком хорошо воспитана, чтобы пускаться в объяснения. Конечно, капитан торгового судна также удивится ее появлению, но Элизабет не покидала уверенность, что хладнокровие поможет преодолеть все трудности и избежать излишних хлопот.
Подходя к пристани, она с любопытством оглядывалась вокруг, и ее глаза расширились от удивления. Никогда раньше не видела Элизабет такого столпотворения: в доке царила шумная суматоха, гавань заполняли купцы, державшиеся гордо и независимо, с важностью и достоинством руководя погрузкой и разгрузкой своих товаров. Между ними ловко сновали загорелые матросы, катившие бесконечные бочонки с дегтем и тащившие на себе разнообразные тюки, мешки, свертки, короба, корзины. Уличные проститутки дерзко вышагивали по набережной и выставляли себя напоказ, а их пронзительные крики и смех разносились в звенящем морском воздухе. Оборванные ребятишки весело и шумно метались под ногами, стараясь стащить из открытых корзин яблоко или персик. А задний план всей этой шумной и живой картины составляли корабли. Огромные, длинные, они медленно покачивались на зеленых волнах, многие с поднятыми парусами, и, как смутная дымка, то появлялись, то исчезали на фоне ясного лазурного неба. Это было захватывающее зрелище, полное движения и жизни, буйства красок и разнообразия человеческих типов. И за всем этим слышался неумолкающий и величественный шум моря.
Какой-то мальчуган лет двенадцати катил по деревянной мостовой тележку с картофелем. Одеждой ему служили лохмотья, и весь он был покрыт грязью и сажей – начиная с косматой головы и кончая изношенными ботинками, из которых сквозь дыры выглядывали пальцы босых ног. Портовые рабочие, шумные и грубые, нахально разглядывали Элизабет, но она игнорировала их взгляды. С трудом пробравшись через их толпу, она адресовала свой вопрос исключительно мальчику.
– Извини меня, – позвала она его, и он с удивлением к ней обернулся.
– Вы со мной говорите, мэм? – недоверчиво спросил он.
– Ну конечно, с тобой, – улыбнулась Элизабет. – Будь так любезен, проводи меня, пожалуйста, к капитану торгового судна, которое сегодня отправляется в Индию.
Она старалась произносить слова бесстрастным голосом, но в то же время в сердце ощущала непроизвольную симпатию к этому ребенку, который стоял перед ней, как солдат перед генералом. Грязь на лице не скрывала его худых ввалившихся щек, а глаза блестели голодным, измученным блеском. Сперва ей показалось, что мальчику на вид лет двенадцать, потому что он был довольно высокого роста, однако при ближайшем рассмотрении она поняла, что на самом деле ему не более девяти или десяти лет. Глядя на него, Элизабет вспомнила свое детство, и ее пронзило чувство вины: так не похожи друг на друга были две жизни – ее собственная и эта, случайно увиденная здесь, в порту.