К отцу своему, к жнецам

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

М. Туллию Цицерону, консулу, отцу отечества, Р., жрец высшего Бога, – в счастье благоразумия, в невзгодах стойкости, во всем великодушия

Кто красоту и телесную силу, кто мягкость одежд и высоту зданий, кто пространство владений и величие честей, мы же на всякий день восхваляем мудрость и превыше всего чтим ведущее к ней учение. Многолюден стан ее поклонников, и сколько лет ни проведи в нем, покажутся днями малыми пред величием любви. Не дивно, что многие ищут ее от юности, дабы приять невестой себе: ведь эта, по твоему слову, всех дел управительница прекраснее солнца, ибо не помрачается облаком злобы, выше созвездий, ибо причастна вещам божественным; беспредельна ее крепость, распоряжения ее сладостны. Цари ее ищут, консулы ее советом утверждаются.

Каковы же и сколь велики науки, что составляют свиту мудрости, во всем ей содействующие, без которых она не создала бы дома себе, но оставалась бы скиталицей между людьми? Они ведь юношей воспламеняют, подстегивая их усердие желанием славы, они мужам открывают для подражания полную примеров древность, старцам простирают широкое поле памяти; благодаря наукам одни седеют разумом, а не брадою, другие, подобно Сципионам и Катонам, природную доблесть просвещают наставлением, третьи странствуют в прошлом свободнее и охотнее, чем в настоящем. В благоденстве украшение, в несчастьях утешение, дома собеседник, снаружи

Пожалуй, кто-нибудь назовет школьные труды бездельем и ребяческой игрою. Что же? пусть увидит человека, бежавшего от вихрей форума, от алчности Беллоны, от прочих тягот земли и моря, – пусть посмотрит, говорю я, на того, кто, сокрывшись от многообразного людского мятежа, извне умаляется, внутри же укрепляется и несметным плодом духовных работ освежается и услаждается. Что же скажем о тех, кто, излечив болезнь очей, изнуренных вещами земными, избрал лучшую долю и, смежив глаза для суеты, небесные тайны узрел в доме Божьем, то есть в душе, заступленной стражею добродетелей и населенной высокими дарами? Услышь слово некоего философа: «Досуг без занятий науками, – говорит, – смерть и погребенье заживо». О безделье святое, о безделье честное, о безделье, всякого дела достойнейшее, если без него жизнь не лучше смерти и человек не честней мертвого тела!

Ты можешь заключить, какая любовь к ним меня накаляет, если я стремлюсь изложить все доводы в пользу наук и перечесть все их выгоды, точно сицилийские валы или колосья ливийской жатвы, рискуя вызвать в тебе и пресыщение сказанным, и недовольство пропущенным. Будь здоров.

М. Туллию, римскому консулу, Р., жрец высшего Бога, – благой и верной Фортуны

Сполна вытерпев мое многословие, ты, пожалуй, молвишь: «Чего же ты хочешь? неужели, уцепившись за одежду какого-нибудь ремесленника или конюха, примешься требовать, чтобы, соединив мудрость с красноречием, сделались философами? полно! хоть и доносит нам дивная древность, что богом сделался Главк, однако разумней ждать от любого рыбака, что нам встретится, лишь рыбы хорошей, а не подобных успехов». Ничуть того не желаю – ведь, клянусь Геркулесом, куда меньше на свете мудрецов, чем приверженцев мудрости: однако столько же праведных, сколько поклонников праведности. Вот путь, всем открытый, природой и писаньями указанный: но таким трудом кажется людям – жить по мерилу честности, мирского успеха не любить, мирских тягот не страшиться, что любая суета кажется им легче.

Взгляни на людские сужденья, занятья, желанья, решенья, службы, слова и заслуги, и увидишь, какой пестротой они преисполнены, какое многообразие в них само с собою сбивается, сражается и смешивается.

Иные разумны, притворяясь безумными, иные же от чрезмерного разума безрассудствуют. Иные из объятий философии бросаются к оружию; иные, покинув покой кельи или школы, ввергаются в каждодневное изнурение тела. Иные тяжбами и прекословиями тешатся; иные терзаются, если предстоит им вступиться в тяжбу. Иные щедры на чужое, скупы на свое. Те горделиво смиряются, эти смиренно кичатся. Иные живут в простоте, всюду преуспевая, иные же вращаются в лукавствах, и все им противится. Иные плачут под притворным смехом; иные под лицемерным рыданьем ликуют. Иные в покое покоя не находят. Иные, без конца собирая, мнят, что ничего не собрали. Иные тщательно исследуют и уразуметь не могут, как истощилось скудное их именьице. Иные, взыскуя честей, стяжать их бессильны. Иные, бежав от честей, влекутся к ним против желанья. Иные, потакая своим прихотям, всегда крепки; иные, не отступая от Гиппократовых правил, редко поднимаются с одра недуга. Иные все время ловят мирскую славу и все время бесславны. Иные, все книги перелистав, ничему не научаются; иные, все посулив, посулов не исполняют. Иных возвышает знатность, иных же смиряет, и подчас бывает князьям любезней глупец незнатный, чем мудрец благородный. Иные всякую заботу от себя отгоняют, иные же не только в свои, но и в чужие дела готовы погрузнуть. Иные больше верят языку льстеца, чем своей совести. Иные не успокоятся, пока не добудут желаемого, а получив, глядят на него с презреньем. Иные в пустячных делах осмотрительны, а в трудных и важных, где надобно зрелое решение, – опрометчивы. Иных тщеславье приводит к гибельным санам; иные любым саном небрегут, коли в нем не найдется наживы. Иные тяжки для друзей и домашних, врагов же почитают со всяким смирением. Иные шьют себе множество риз, хотя вскоре предстоит им сбросить последнюю, иные множество зданий начинают и не довершают. Но что ж я растекаюсь по людским делам?

не исчислил бы я несогласий между живущими на этой земле, когда каждый не только с ближними, но и с самим собой безвозвратно расходится.

Но слышу, что у тебя на устах: «Сходство, – говоришь ты, – мать пресыщения: не в делах сходство, но в словах, не в проступках, но в порицаниях – ведь ты, я вижу, затеял обличать людские безумства, не исцеляя, но умножая их число». Верно, над этой язвой лекарства не властны, и чем больше ее залечивают, тем она пространней свирепствует.

Отступлюсь и я от этого разговора. Будь здоров.

М. Туллию, римскому консулу, Р., жрец высшего Бога, – благоденствия

Поделюсь с тобой лучшим, что у меня есть, или, по крайней мере, самым редким – новостями. Сегодня мне было дано зрелище того, какое почтение оказывают людям ученым – или, если хочешь, как ведут себя ученые люди, окажи им кто-нибудь почтение. Приходят ко мне сказать, что госпожа нашего замка хочет меня видеть; я иду без промедления, опережая слуг, каждый встречный при виде моей важности и поспешности понимает, что я призван по нешуточным делам; сам я, если бы взглянул на себя, посторонился бы с благоговением. Прохожу знакомым переходом и вот уже перед полуоткрытой дверью, уверенный, что мне позволено войти, как вдруг меня останавливают и отводят в другие покои, где я встречаю не госпожу нашу, но другую даму, чей супруг поставлен от нашего господина правителем замку и всем угодьям на время его отсутствия. Она любезно меня приветствует и просит от имени госпожи написать письмо ее супругу, ибо никто лучше меня этого не сделает. Наш господин в давнем отсутствии, сражаясь за морем. Где же? спросишь ты – в иудейских пределах, под стенами Иерусалима, где ныне соревнуются в доблестях многие доблестные мужи. Ты скажешь: «И в мое время там воевали»; я помню эту историю – поправь меня, если ошибусь. Два брата царят в Иерусалиме, Аристобул и Гиркан; власть не терпит общения: они выходят друг против друга в поле; Фортуна дает победу Аристобулу, а Гиркан ищет подмоги у царя арабов, который приходит в их пределы, чтобы окружить Иерусалим осадою. Лишился бы и города, и власти Аристобул, но новое несчастье его выручило: из Сирии, уже сделавшейся данницею римлянам, вторгается в их края с могучим войском Скавр, полководец римский, заслышав о кровном раздоре. С обеих сторон текут к нему послы, молящие о помощи в нечестивом деле, – тот же, соблазненный тремя сотнями талантов, сопровождавшими мольбы Аристобула, велит арабу снять осаду, грозя ему Помпеем, если не подчинится. В ту пору Помпей был послан римлянами против армянского царя: в Армении действовал сам он, в окрестных странах – его имя. Уходит араб, оставив союзника, и оба брата пускаются к Помпею: один – дабы сберечь, другой – дабы отнять. Так как, однако, явившемуся Аристобулу Помпей не оказал царских почестей, тот, раздраженный, не поприветствовав римлянина, идет прочь и водворяется в месте, неприступно укрепленном, сим выбором свидетельствуя, что скорее рискнет диадемой, чем послушается чужого суда; но по совету своих людей вскоре уходит оттуда к Иерусалиму, в покинутой им крепости оставив казну, стражу и приказ, чтобы подчинялись лишь письмам, писанным его рукою и его перстнем запечатанным. Ушел Аристобул, Помпей поднялся следом; тот, устрашенный, спешит ему во сретенье, суля и деньги и послушание, но тщетно. Помпеевым людям, посланным в крепость за деньгами, стража не дает войти; возмущенный Помпей лишает Аристобула свободы; в городе, обступленном римскими и сирийскими полками, встает новая распря; одолевает Гиркан, а те, кто держит сторону Аристобула, ночью прокладывают себе путь в храм

Помпею открывают ворота, и он, городом овладевший мирно, с боем приступается к храму. Взявшись уничтожить рвы насыпями, не довершил бы он этой работы, если бы не велел воинам возводить валы на седьмой день, когда иудеям нельзя ничего делать. На третий месяц ворвался он в святилище и, как вам ведомо, ничего не вынес оттуда и ни к чему не притронулся, в городе недоверчивом и злоречивом не подав ни малейшего повода к порицанию. Ныне же мы вновь сражаемся там, посланные решением иного сената, пред городом из тесаных камней – ради города из камней живых; пред городом, где распря не устает, – ради города, чьи жители хотят одного и от одного отвращаются, пред городом, коего богатства рассыплются и умрут, – ради города, где все обогатятся, приняв от владыки один нетленный динарий. Легко ли, спросишь, нам в этом лагере? Узнай об этом у кого-нибудь другого, а не у человека, который сам с собою сладить не может: ведь подобным же образом волновалась тогда и моя душа, в которой пробужденное тщеславие сталкивалось с опасениями дать повод к недовольству, меж тем как моя ученость, призванная смирять такие бури, была готова пойти за внушением первой же страсти, которая к ней воззовет. На мое счастье та дама, о которой я упомянул, со мной, все еще оглушенным тревогой, завела приличную беседу, вернув мне трезвость разума, устыдив меня и дав время согреть руки над жаровней, прежде чем я возьмусь за дело. Я упомянул о ее недавних дарах, украсивших нашу капеллу, и умолчал о ее неизменных и щедрых даяниях бедным, ибо это упоминание не было бы ей приятно. Не стану, однако, восхвалять ее благочестие и пред тобою, так как знаю, что среди благодеяний, не требующих труда, одно из ценнейших – не затягивать письма дольше дозволенного. Будь здоров.

М. Туллию, римскому консулу, Р., жрец высшего Бога, – благоденствия

Возможно, ты захочешь узнать, что именно я написал в том письме, которое было мне поручено. Пусть ты спрашиваешь из одного приличия, но мое тщеславие побуждает ответить так, будто ты вправду этим интересуешься. А что написал бы ты сам, приведись тебе обращаться к кому-нибудь из близких, с кем разлучили тебя горестные и необоримые обстоятельства? Выказывал бы ты скорбь или нежность? шутил или негодовал? рассказывал ли о своих намерениях и радовался дружескому расположению человека, дающего советы? Жаловался ли на свои несчастья или утешался тем, что прекраснейшие люди тебе в них помогают? Указывал ли, с кем можно передавать письма, и тревожился из-за долгой безвестности? вглядывался ли в действия облеченных властью, по ним угадывая будущее? говорил ли, что судьба хранит тебя ради надежд на благополучие, – или, может быть, что страдания увеличиваются от мысли об иных временах? Вспоминал ли расставание и печалился, что не утратил жизнь вместе с тем, что ее украшало? Обсуждал ли вести о военных движениях парфян? описывал ли – коли общаешься с человеком, который в этом разбирается, – выгоды положения в краю, что богат зерном, открыт для скорого ухода, с войском, во всем послушным, с верными союзниками, где можно воевать и силой, и местностью, – словом, рассмотрел ли все действия и попечения, потребные для лавроносного торжества? Не сомневаюсь, что все, тобою написанное, оказалось бы несравненным. Но наши дарования – лишь далекое подобие ваших: словно солнце, стоящее в зените, дает вещам лишь скудную тень. Я же по мере своего разумения написал вот что – перескажу, как помню. Сперва наша госпожа приветствует своего супруга и говорит, что не письмо хотела бы получить в ответ, но его самого. Для всех свет приходит поутру с востока, но для нее он ушел на восток и больше не показывается. Всякий, кто прибывает к нам из тех краев, не покинет замка, пока его многократно не расспросят о нашем господине, и уносит с собою письмо, дабы передать ему, если встретит. Нет ей радости в том, чтобы укладывать волосы, когда его голову обременяет шлем, и облекаться в новые одежды, когда он носит тяжкую броню; неприбранностью хочет она подражать его трудам и время войны проводить в унынии. Затем она пеняет, что он сделал для нее невыносимым слушание божественных писаний, кои прежде составляли ее отраду, и те имена, что некогда были ей любезны, ныне пугают одним звуком, ибо, слыша: Иерусалим, Вифлеем, Назарет, она думает, где он сейчас и какая из святынь обагрена его кровью, и вместо духовного разумения обретает в священной странице лишь плач, сетование и скорбь. В окрестных краях нет храма, куда не посылались бы ее дары и где не возносились бы ее молитвы, но пока супруг сражался с языческими богами, они сами пришли сюда и рушатся на нее толпою. Вот вступает в ее покой Юнона, царица богов, и говорит: «Сколько подвигов совершил он там один, никем не пособляемый, – так-то он был осторожен! так-то думал о тебе!» И отнюдь не умолкает со своей жестокостью, но прибавляет еще: «Сколь счастливее участь парфянских жен! они ведь и меч подадут супругу, и поцелуют его сквозь шлем, и велят ему вернуться невредимым; а если он падет в бою – они увидят его кончину и путь к Аверну усладят для него слезами и муками благочестия». Потом пускается обвинять отсутствующего, говоря: «Верно, полюбил он там другую и все помыслы обратил к ней. Несчастная, тебе одной Гименей, тайными узами сочетающий всю природу и умиряющий стихии священным объятием, тебе одной принес он и ложе покинутое, и холод в груди, и жалобы на дни, идущие медленно!» Пусть же эти ревнивые упреки и обвинения расточатся в воздухе! Но за ней приходит Диана, и наша госпожа среди молитв терзается мыслью, не сокрушился ли корабль с ее супругом в седых водах, не пал ли ее возлюбленный от свирепой руки, носится мыслью средь змей, вепрей и львов, и Божье имя праздно слетает с ее уст; пускается она выслеживать различные приметы, в ночи искать знамений, подстерегать гул смутной молвы и призракам, предстающим во сне, приносить торопливые жертвы. Приходит к ней и златая Венера – ко всем ведь она приходит – со своей улыбкою и своим жалом, и воспаляет ее душу страхами, и заставляет ее супруга погибать в каждом, кто гибнет в стане пилигримов; широкое поле открывает ее тревогам эта мучительница людей и не отходит от нее ни на минуту. Последнею же является Минерва, стыдя и оспоривая их всех, и между ними встает великая распря, терзающая ее утробу, и нет у нее сил отражать врагов от своего крова, а потому она просит, чтобы он вернулся скорее и защитил ее. Затем она говорит, что каждый день выходит на башню, откуда видно многое, но только не тот, кто ей мил, и ждет, не налетит ли ветерок из той страны, куда ушел ее супруг; тонкий это ветерок, огня не качнет и снега с ветвей не уронит, но ей он любезнее всякого другого. Тот, кого она ждет, оставил ей свою рубашку, чтобы напоминать о себе: она кладет эту рубашку в постель с собою, ей достаются ласки и жалобы, ей объятия и клятвы. В дальней стране он сражается по призыву своего господина, который наделил его многими и щедрыми дарами, – навеки опозорится тот, кто неблагодарно бросит его в час войны; и все же она просит и увещевает мужа не выказывать удаль свыше меры, ибо владеющий своим духом лучше покорителя городов. Так, или примерно так, и было все написано: полагаю, что применительно к нравам и обычаям этой молодой дамы, прекрасной, любящей веселье, нежной, приветливой, благочестивой, это сочинено и изложено наилучшим образом. Будь здоров.