К судьбе лицом
Шрифт:
Змея истории на рисунке свилась, пригрелась… кусает собственный хвост.
– Ты говорила с ним, так ведь? А сказала ли ты ему, что будет, когда он победит? Если станет тем, кем рожден? Погибелью Аида?
Если ты уберешь меня – новое копье над миром – его руками? Слышишь, Ананка – там в Тартаре ждут его победы. Прислушиваются, боятся шелохнуться…
– Это… очень… страшные… строки…
Голос все тише. Отдаляется, уходит. Наверное, ей уже нужно туда – на Флегры, куда прибыла моя колесница. Наверное, нужно подсказать своему новому
А из глухой, полной предвкушением тишины Тартара долетает в такт – «Рано или поздно», и непонятно, для кого эти слова – для меня? для нее?
– Да, отец. Теперь я понял. Рано или поздно даже Судьба оказывается загнанной в угол. Кто бы из нас ни победил – пострадаешь ты и твой свиток. Если я смогу перешагнуть… подняться над ним… новое копье над миром. Владыка-чудовище. Свержение Зевса, торжество подземного мира на поверхности… И раз уж чудовища не умеют прощать – когда-нибудь я припомню тебе нашу игру с самого начала. Припомню… рано или поздно.
Усмешка того, в чаше, делается особенно едкой, и морда змеи на мраморе украшается двумя клыками. Наверняка ядовитыми – как без яда свой хвост кусать?
– Если выиграет он – он просто откроет Тартар. Ты знаешь, что выйдет оттуда. Одержимый местью за заточение… Крон не оставит тебя в покое. Он хотел сжечь твой свиток? Он это сделает, наверняка он додумался в Тартаре – как. Кто бы ни победил – я или Алкионей – над миром повиснет копье, а щита у тебя больше не будет. Выковать новый ты не успеешь.
Да. Эти строки в твоем свитке написаны кроваво-черным. И для меня, и для него.
– И что ты будешь делать, когда мы сойдемся в бою? Кому из нас будешь помогать? Кому – нашептывать советы?
– Никому.
Кинжал замер в пальцах – одиноким ядовитым зубом. Змеиным.
Никогда я не слышал такого ее голоса – вконец осипшего и хриплого, пьяного от отчаяния и усталости.
– Это страшные строки, Владыка. Слишком страшные. Поэтому я промолчу. Я не вмешаюсь. Не приду на помощь ни тебе, ни ему. Я положусь на Судьбу…
Нужно бы мстительно улыбнуться. Сказать, что покойному Мому-насмешнику понравилась бы эта история: Судьба полагается на Судьбу! Вмешалась, наворотила, перепутала нити у собственных дочерей, свела в смертельной борьбе двоих чудовищ, какое ни победит – мир треснет и расколется, не хуже Титаномахии…
А сама бочком в сторонку слезы утирать. Тут такое творится, что уже только понаблюдать можно.
Я не стал улыбаться: зачем. Все сказано.
Пальцы наткнулись на махайру – она тоже лежала на столе. Кажется, я хотел всучить ее племяннику вместе с хтонием. Тускло блеснул в руках адамантий – блеском прошлого. Перекованное оружие, в котором – ни крупицы прежней силы, только новая. Только та острота, что была обретена под ударами молота, в огненных горнилах, при закалке…
Повесил серп на пояс.
«Зачем?» – виновато прошелестела Судьба.
Зачем меч Владыке? Мечом дрался невидимка из прошлого. Колесничий и бездарный ученик всех своих наставников.
Он – не я.
А я – больше не он. А меч пусть себе висит на поясе – продолжая карикатурное сходство с Кроном. У него, правда, не было двузубого копья…
Зато он сам был копьем. Может, мне без щита к Алкионею заявиться?
Я хмыкнул. Подозвал из кресла чужой щит с нелепыми картинами на нем. Взял шлем. Двузубец брать не стал, он и так со мной всегда: захочешь – явится…
Уже когда я дошел до двери, понял, что сказано не все и что эта – ну, Ананка – все еще за плечами: дышит, не уходит…
Остановился.
– На кого из нас ты ставишь?
Ответ из-за плеч донесся почти неслышный и уже когда я шагнул в дверь.
– На тебя, мой маленький Кронид. Я всегда ставлю на тебя.
Потом плеча нежно, трепетно коснулись прохладные пальцы… а потом за спиной установилась чистая, глухая тишина.
* * *
Песни аэдов нынче скучны и длинны. Может, это я старею, а может – вкусы меняются. Прежде, в Титаномахию, сказители слагали бойко: раз – кому-то голову оттяпали, два – попировали, три – наделали детей, а там и опять можно головы рубить.
Теперь же пока за славословиями и отступлениями до подвига доберутся – все гости в пиршественном столе объедятся-обопьются и захрапят.
А аэд будет, не замечая, что ему не внимают, расписывать длинную подготовку к подвигу: как ковался щит, точился меч, как герой долго и пламенно прощался с женой. Потом он проведет героя по всем комнатам его дворца и посмотрит его глазами на всех детей и родственников, потом посадит на колесницу (полчаса отдав при этом описанию коней) – а потом уж, в блеске, громе и славе герой покатит совершать положенное. И его путь растянется еще на несколько минут пения.
Давно замечал, что Ананка – наверное, все-таки немного аэд.
Что мне вздумалось тогда идти по своему дворцу? Мог ведь и до двери не добираться, а так и шагнуть в Беотию – прямо из комнаты, где готовился. Но вместо этого я проходил через комнаты и коридоры, пробегал глазами мимо статуй и росписей на стенах. Словно проводил пальцами по зарубкам на верном лезвии.
Дворец дышал величием. Предвкушением скорой победы – о, конечно, последний шаг – и на трон в главном зале сядет не просто Владыка, а первый из богов, сразивший собственную Погибель. Это дорогого стоит. Я вглядывался во дворец - и он смотрел в ответ обожанием. Слепой преданностью из глаз слуг, подобострастием теней… бесконечным теплом золота.
Все знали, что я иду побеждать. Все принимали это по-разному.
Ата – с ликованием: «Какая игра!»
Лисса – с восторгом: «Служить… буду… такому служить – честь!»
Нюкта – с тревогой: молчаливый взгляд из угла…
Стикс смотрела водами своей реки задумчиво.
Таната не было – Гигантомахия в разгаре, тени надо исторгать.
Стигийские рассыпались в упоении: Эмпуса, мормолики, Ламия…
Гипнос улыбался – с гордостью. С кривой, застывшей гордостью, будто бог сна решил гримасой Горгону напугать.