К вам обращаюсь, дамы и господа
Шрифт:
Через несколько недель кончилась зима. Зацвёл шафран. Приезжающие в деревню на осликах торговцы углем прикрепляли к тюрбанам и фескам пучки этих ярких цветов — предвестников весны. К середине апреля в Зефанозе поспели сливы и вишни. Мы играли с утра до ночи; казалось, дни были слишком короткими.
Однажды утром я проснулся от весёлого гвалта воробьёв под карнизом нашей крыши. Оник бросил в меня подушку, я ответил ему тем же, и мы погнались друг за другом на четвереньках, рыча и лая, как собаки.
— Перестаньте галдеть! — прикрикнула на нас мать. — Берите пример с Шукри и Махмуда. Посмотрите, какие они воспитанные и вежливые.
С этим нам пришлось согласиться.
— Оник! Завен! — Это Шукри и Махмуд звали нас с лужайки под окнами нашей спальни. — Сабаунуз айир олсун! — Да принесёт вам утро удачу!
— Сабаунуз айир олсун! — отвечали мы им, высовываясь из окна.
Мама улыбнулась. Мальчики были так рады видеть нас. Казалось, они жить без нас не могут.
— Спускайтесь, давайте поиграем в чижи, — попросил нас Шукри. Он ударил лаптой по клюшке и послал её прямо к нам в окно. — Видите, как мастерски я стал играть?
— Да, конечно, — согласились мы. Это мы их научили игре в чижи. Мы были их единственными друзьями в деревне, они не общались с другими детьми, даже с турецкими. Поспешно одевшись, мы сбежали вниз. Какое чудесное утро! В небе ни облачка, бабочки с жёлтыми, синими крылышками парили над кустами ежевики и рододендронами, лавровые кусты покрылись багровыми гроздьями, тут и там пели дрозды. Море было синим, как небо. На востоке высился силуэт хребта Лазистана, а за ним, в туманной дали, виднелись серебристые, как облака, Кавказские горы.
Два дня назад я посадил под акацией бобы и сейчас побежал посмотреть, проросли ли они. Покопавшись немного в земле, я нащупал их пальцами. Они вросли в землю, значит, привились!
— Мои бобы растут! — возбуждённо закричал я и, схватив Махмуда за руки, стал кружиться с ним. Он тоже был этому рад.
— А мы потопили ещё один английский военный корабль, — сказал он. — Отцу сообщили об этом ночью.
— И наши солдаты в Дарданеллах едят английский шоколад, — прибавил, смеясь, его брат Шукри.
Но то, что для них было хорошими новостями, было для нас плохими. Я помрачнел. Махмуд запел «Илери! Илери!» и зашагал по лужайке. Он тоже любил играть в солдаты. Но если я стремился стать вторым Наполеоном, то его кумиром был Энвер-паша. Махмуд-бей утверждал, что Энвер-паша сильнее Наполеона и что он приберёт к рукам Россию, Англию и Францию. Я боялся выдать свои чувства и не спорил с ним.
После завтрака мы играли с ними в чижи, а потом смотрели, как маршируют на нашей лужайке, часть которой Ремзи Сами-бей превратил в плац для военных упражнений, турецкие новобранцы. Солдатам-христианам оружия больше не выдавали, их всех собрали в рабочие батальоны. Жизнь в турецкой армии была для них сущим адом. Но и мусульманам приходилось не сладко. Мне было жаль турок новобранцев. Это был жалкий, покорный народ, уже смирившийся со своей судьбой. Они никогда не шутили, не смеялись. Некоторые даже ходили босыми. Новобранцы жили впроголодь, их держали на чёрном хлебе и бобовой похлёбке, похлёбка эта напоминала больше помои, и счастлив был тот, кому удавалось выловить в ней бобы. Теперь их подразделение готовилось к отправке на фронт. Они, наконец, усвоили, какая сторона левая, а какая правая. Чего стоило сержантам выучить их этому! Я понимал команды намного лучше этих солдат.
Пока мы смотрели, как они маршируют и как на них хрипло покрикивают сержанты, раздался телефонный звонок. Телефоны были только для служебного пользования и один такой телефон Ремзи Сами-бей установил в нашем большом доме. Но это звонили Шукри и Махмуду из другой деревни. Они побежали к телефону, а когда вернулись, то с гордостью объявили нам, что говорили с сыновьями генерал-губернатора, который собирался к ним на неделю в гости. Их отцы были близкими друзьями.
Гости приехали верхом на лошадях со своими ординарцами. Я невзлюбил их с первой же минуты. У всех троих сыновей генерал-губернатора были подлые лица, и все они были крикливыми и избалованными. Шукри и Махмуд включили нас в программу всех своих игр на эту неделю, но гостям с трудом удавалось скрывать своё презрение к нам. Для них мы были обыкновенные собаки-гяуры. Мы боялись с ними враждовать, лучше было вообще с ними не связываться.
Самый младший, мой ровесник, был и самым гадким. Мы играли в шарики и в бабки, и он всякий раз впадал в ярость, когда проигрывал. Когда играли в ловитки, я нарочно давал ему поймать себя, хотя бегал быстрее него. А когда я поймал его, он стал упрямо твердить, что не переходил моей границы. Мы повздорили. Мне следовало ему уступить, поскольку его отец был генерал-губернатором, и наши жизни были в его руках. Следовало быть с ним подипломатичней, потому что времена были опасные, но терпение моё лопнуло.
— Собака, гяур, не смей так со мной говорить! — крикнул он мне в лицо. — Всё равно вам недолго осталось жить, дни ваши сочтены! Мы перережем вам глотки! Мы всех вас зарежем! Ни одного армянина не оставим в живых! — И он провёл рукой по горлу, показывая, как они это сделают.
Нас с Оником словно оглушило. Мы перестали играть и уставились на них широко раскрытыми глазами. Я посмотрел на Шукри и Махмуда, надеясь, что они скажут, что всё это неправда и извинятся. Но они молчали. Они были всегда так вежливы с нами, а сейчас вели себя как чужие. Так значит, это правда. И они все об этом знали. Даже Шукри и Махмуд. Они слышали, как их отцы обсуждали это на своих «совещаниях». Они знали о тайных планах вырезать нас, но ни единым словом не обмолвились! Все эти месяцы мы играли вместе почти как братья, и всё это время они знали, что дни наши сочтены.
— Не говори ни слова, — предупредил меня Оник. — Идём домой.
И не в состоянии дать выход гневу, взбудоражившему мою мятежную душу, не сумев даже вызова им бросить, я понуро поплёлся с братом домой.
Дома взрослые очень серьёзно отнеслись к этой угрозе. Стали говорить о резне двадцатилетней давности, во времена Абдул Гамида. Я сидел на тахте в гостиной и слушал. Перед моими глазами промелькнули фанатики в тюрбанах, с холодными клинками, дервиши и муллы с вытаращенными глазами. Резня превратилась в неизбежную реальность, а не в смутное понятие отдалённого прошлого. Мы были обречены на смерть, на резню, все без исключения. На своих «совещаниях» генерал-губернатор и Ремзи Сами-бей в присутствии Сельмы-ханум, Шукри и Махмуда решили перерезать нам глотки, не оставить в живых ни одного «неверного» армянина. И всё это время наши соседи улыбались нам.
Я вспомнил урок из турецкой хрестоматии о цапле и лягушке.
Глава шестая
МОЯ МАМА ПЕРЕДАЁТ МЕНЯ ПОД ЗАЩИТУ АМЕРИКАНСКОГО ФЛАГА
У наших дверей со штыком наготове стоял турецкий солдат. Перед каждым армянским домом в деревне были выставлены турецкие солдаты со штыками, поблёскивающими под утренним солнцем. Много караулов было и на дорогах. Под карнизом нашего дома, как всегда, чирикали воробьи, мои бобы распускали запушённые листья, посвистывали дрозды, в синих бухтах Лазистана плыли лодки с треугольными парусами, похожие на грациозных белых лебедей с картинки. А турецкие солдаты стерегли нас, как неумолимые стражи смерти.