К востоку от Эдема
Шрифт:
Они вошли в кондитерскую Белла и сели за столик. В том году помешались на пряной сельдерейной шипучке — так же, как в прошлом на мускатной содовой с мороженым. Абра помешивала соломинкой пузырьки в стакане и думала над переменой в отце.
— Не думаешь, что тебе стоит разнообразить компанию? — сказал однажды он.
— Я помолвлена с Ароном.
— Помолвлена! — презрительно фыркнул он. — С каких это пор дети стали женихаться? Раскрой глаза, дочка. Тебе что, кавалеров не хватает?
Потом она вспомнила разговор родителей о том, что приличные семьи должны знаться с приличными, а один раз даже услышала намек, что семейный позор рано или поздно раскрывается. Абра нагнулась к Арону.
— Знаешь, что мы можем сделать? Это так просто со смеху помрешь!
— Что?
— Жить на ферме твоего отца, вести хозяйство. Папа говорит, там земля хорошая.
— Ни за что, — отрезал Арон!
— Почему?
— Я не желаю быть фермером. И моя жена не будет фермершей.
— А я хочу быть женой Арона Траска, и мне все равно, кто он.
— Я хочу учиться в колледже.
— А я буду помогать тебе, — повторила Абра.
— Интересно, где же ты достанешь деньги?
— Возьму и украду.
— Мне надо уехать отсюда. Терпеть не могу, когда надо мной смеются.
— Очень скоро все позабудут.
— Как бы не так — позабудут. Мне еще два года до окончания школы. Не выдержу я здесь.
— Арон, неужели ты меня бросишь?
— Не выдумывай… Дернуло же его взяться за то, в чем он ни черта не смыслит!
— Зачем ты так об отце? — упрекнула его Абра. Если бы дело выгорело, перед ним бы все преклонялись.
— Но ведь не выгорело же! А мне теперь отдувайся. Стыдно ребятам в глаза смотреть. Ненавижу его, ненавижу.
— Сейчас же перестань! — строго сказала Абра. Как ты смеешь так говорить?
— Откуда мне знать, может, он и про маму соврал?
Абра покраснела от возмущения.
— Всыпать бы тебе хорошенько, Арон Траск! Сама бы отшлепала, если бы не люди. — Она посмотрела на его красивое лицо, искаженное обидой и злостью, и переменила тактику. — Почему ты не спросишь его про маму? Просто подойди и спроси.
— Не имею права. Я тебе честное слово дал.
— Ты честное слово дал, что не проболтаешься о нашем разговоре.
— Да, но если я спрошу, он тоже спросит, почему я спрашиваю.
— Никакого сладу с тобой! — воскликнула Абра. Упрямый, как избалованный ребенок. Хорошо, я освобождаю тебя от клятвы. Спроси.
— Не знаю, захочется ли спрашивать.
— Знаешь, а мне иногда до смерти хочется исколотить тебя. Прямо руки чешутся! — воскликнула Абра. — И все равно… Я тебя люблю, Арон. Очень люблю!
Школьники, сидевшие за стойкой у сифона с шипучкой, услышали их возбужденные голоса и захихикали. Арон вспыхнул, в глазах появились слезы обиды. Он выскочил из кондитерской и побежал по улице.
Абра невозмутимо взяла свою сумочку, встала из-за стола, поправила юбку. Потом так же невозмутимо подошла к мистеру Беллу, расплатилась с ним. Идя к выходу, она приостановилась около стайки насмешников и холодно сказала:
— Только попробуйте еще раз подразнить его. Она вышла, а вслед ей кто-то пискливо протянул: «Ax-ax, Арон, я тебя люблю!»
Выйдя на улицу, Абра кинулась бежать вдогонку за Ароном, но его нигде не было. Она позвонила ему домой. Ли сказал, что он еще не приходил. Ли сказал неправду. Арон был в спальне, молча переживая обиду. Ли видел, как он проскользнул к себе и закрыл за собой дверь.
Абра долго ходила по улицам, ища Арона. Она сердилась на него и в то же время чувствовала себя бесконечно одинокой. Раньше он ни разу не удирал от нее, не бросал ее одну, а она уже разучилась быть одна.
Что до Кейла, то ему пришлось привыкать к одиночеству. Сперва он старался бывать с Аброй и братом, но скоро понял, что он лишний. Он страдал от ревности, по-всякому пытался привлечь ее внимание, и все напрасно.
Учился Кейл легко, но без особого интереса. Арону приходилось заниматься больше, зато он получал удовольствие, когда узнавал что-нибудь, и вообще уважал учение, независимо от того, как и чему их учат. Кейл просто переходил из класса в класс, его не увлекали ни школьная жизнь, ни спорт, ни развлечения. Растущее беспокойство гнало его по вечерам из дома. Он вытянулся, похудел, и было в нем что-то непонятное и темное.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
С тех пор как Кейл себя помнил, он, как и любой другой, жаждал ласки и любви. Если бы он был единственным ребенком или если бы Арон был совсем другим, то его отношения с окружающими развивались бы легко и естественно. С самого начала взрослых подкупала привлекательность и простодушие Арона. Понятно, что Кейл изо всех сил старался завоевать внимание и любовь старших, и делал это единственным доступным ему способом, то есть во всем подражая брату. Однако именно то, что покоряло в белокуром, чистосердечном Ароне, отталкивало и вызывало неприязнь в смуглом, вечно прищуренном Кейле. Поскольку он большей частью притворялся, то и поведение его отнюдь не располагало в его пользу. Кейлу доставались попреки, даже если он говорил и делал то, за что Арон удостаивался похвал.
Щелкни щенка разок-другой по носу, он забьется в угол или начнет кататься по полу, прося у хозяина прощения. У ребенка же от попреков рождается опасливость, и он прячет ее за безразличием, бравадой или замыкается в себе. Оттолкни однажды ребенка, он потом будет чувствовать неприязнь, даже когда ее и в помине нет, и, хуже того, вызовет неприязнь одной своей опасливостью.
Перемены в Кейле накапливались так медленно и так долго, что он не замечал ничего необычного. Как бы само собой получилось, что он выстроил вокруг себя защитную стену, отгораживающую его от других. Если в ней и были уязвимые места, то как раз там, где она ближе всего соприкасалась с Ароном, с Ли и особенно — с Адамом. Может быть, Кейл и чувствовал себя всего безопаснее, когда отец не обращал на него внимания. Лучше пусть тебя вообще не замечают, чем замечают в тебе только плохое.