К востоку от Эдема
Шрифт:
Адамова рука сама собой поднялась к плечу, словно прикрывая обезображенное место.
— Это старая рана, сынок. Еще с той кампании против индейцев. Я как-нибудь расскажу тебе.
Кейл пристально смотрел на отца и, казалось, видел, как тот отчаянно ворошит памятью прошлое и придумывает неправду. Ему было неприятно — не сама неправда, а то, что отец вынужден говорить ее. Сам Кейл тоже иногда врал — когда хотел получить какую-нибудь выгоду. Но врать, потому что у тебя нет другого выхода, — такого злейшему врагу не пожелаешь. Ему хотелось крикнуть: «Папа, не нужно ничего придумывать! Я ведь
— Обязательно расскажи.
Арона тоже подхватил бурливый поток внутренние перемен, но порывы его были гораздо умереннее и гов плоти спокойнее. Его желания устремились в русло религии. Он решил стать духовным лицом. Он не пропускал ни одной службы в Епископальной церкви, по праздникам помогал украшать ее цветами и зелеными ветками и целые часы проводил в обществе курчавого священника — его преподобия мистера Рольфа. Уроки житейской мудрости, почерпнутые Ароном из общения с молодым, неискушенным в мирских делах человеком, развили у него способность к скоропалительным выводам, какая встречается только у очень наивных людей.
В Епископальной церкви Арона привели к первому причастию, и он начал петь в воскресном хоре. Абра последовала его примеру. Не то чтобы она придавала особенное значение этим церемониям, но женский ее ум подсказывал, что они необходимы.
Вполне естественно, что вскорости новообращенный Арон занялся спасением брата. Поначалу он просто молился за Кейла, но в конце концов приступил с беседами. Он упрекал его в безбожии и настаивал на том, чтобы он поправился.
Будь Арон похитрее, Кейл, может быть, и поддался бы его увещеваниям. Однако тот вознес себя на недосягаемую высоту в смысле непорочности, так что по сравнению с ним все остальные просто грязли в грехах. После нескольких нотаций Кейл решил, что брат слишком много о себе понимает, и назвал его зазнайкой. Оба вздохнули с облегчением, когда Арон пообещал ему адские муки на веки вечные и отстал от него.
Набожность Арона неизбежно распространилась на половое чувство. Он доказывал Абре необходимость воздержания и твердо готовился дать обет безбрачия. Женское чутье подсказывало Абре, что надо соглашаться с ним, так как в глубине души она догадывалась, что скоро он переменится. Сама она знала одно-единственное состояние — девичество и мечтала выйти замуж за Арона и нарожать ему детей, однако пока помалкивала. Ей было незнакомо чувство ревности, но она ощущала в себе инстинктивную и, пожалуй, оправданную неприязнь к преподобному мистеру Рольфу.
Кейл с любопытством наблюдал, как брат замаливает грехи, которые он не совершал. Однажды он язвительно подумал, не рассказать ли ему о матери интересно посмотреть, как Арон примет новость, но сразу же отказался от этой мысли. Он понимал, что у Арона недостанет сил перенести такой удар.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Время от времени Салинас страдал от легких приступов стыдливости. Один приступ был похож на другой, и болезнь каждый раз протекала почти что одинаково.
Иногда она начиналась с проповедника на амвоне, иногда с нового честолюбивого президента Женского клуба в защиту порядка. Карточные
Из церкви или клуба пламя возмущения перекидывалось на две городские газеты. Тут же появлялись разгромные редакционные статьи с требованием очистить город от вредных элементов. Полиция соглашалась, но ссылалась на нехватку рук и просила дополнительных ассигнований, которые иногда и удавалось получить.
Когда пламя достигало газетных этажей, все понимали: скоро. И верно: уже приведена в готовность полиция, подготовились игорные дома, газетчики наперед сочинили хвалебные репортажи. Начинался отлично поставленный, как на балетной сцене, спектакль. Облава проводилась по заранее намеченному плану. Полиция загребала десятка полтора-два китайцев, переселившихся из Пахаро, несколько бродяг и мелких коммивояжеров, которых никто не предупредил, поскольку люди они заезжие, сажала попавшихся под замок, а утром, оштрафовав, отпускала с миром. Городок успокаивался, убаюканный собственной незапятнанностью, а игорные дома терпели убыток в размере дохода за ночь плюс вполне божеский штраф. Удивительное все-таки достижение человечества: способность смотреть на очевидность и не верить своим глазам.
Однажды вечером, это было осенью 1916 — го, Кейл забрел к Коротышке Лиму посмотреть на игру и угодил в облаву. В темноте и суматохе никто не обратил на него внимания. Наутро начальник полиции обнаружил его, к своему удивлению, в арестантской и позвонил Адаму — тот как раз сел завтракать. Адам не спеша прошел два квартала до полицейского участка, забрал Кейла, заглянул на почту, стоящую напротив, и они вместе отправились домой.
Ли накрыл салфеткой сваренные для Адама яйца и приготовил яичницу для Кейла. Арон собрался в школу и, проходя через столовую, спросил брата:
— Тебя подождать?
— Не надо, — бросил тот. Он ел, опустив глаза в тарелку.
Адам не проронил ни слова с тех пор, как, поблагодарив начальника полиции, позвал сына: «Пойдем!» Кейл поглощал завтрак, хотя ему кусок в горло не шел, и поглядывал исподлобья на отца. Он не мог разобрать, что написано на его лице — то ли недоумение и недовольство, то ли задумчивость и печаль.
Адам смотрел в чашку. Молчание тянулось, делалось все более тягостным, и становилось все труднее нарушить его.
В комнату заглянул Ли:
— Еще кофе?
Адам покачал головой, и Ли исчез, притворив за собой дверь на кухню.
В тишине все громче тикали часы. В душу Кейлу закрадывался страх. Он чувствовал, что от отца исходит какая-то непонятная сила, о существовании которой он не подозревал. В ногах у него закололо, надо было переменить положение, чтобы восстановить кровообращение, но он боялся шелохнуться. Он будто ненароком стукнул вилкой о край тарелки, однако стук растворился в тишине. Часы мерно пробили девять, и звон тоже растворился в тишине.