К заоблачному озеру
Шрифт:
Он не ошибся ни разу. Всегда находилась еще какая-нибудь едва заметная тропинка, пробитая давним кочевьем, по которой благополучно проходили и наши лошади.
Потом ущелье раздвинулось, лес отошел в стороны и зеленый ковер долины потянулся перед нами.
Навстречу попались верховые. Тугие турсуки [5] были приторочены к их седлам.
Поздоровавшись с Орусбаем и расспросив по обыкновению, куда мы держим путь, они угостили нас всех прохладным кумысом. Маленький турсук они отдали Орусбаю и ни за что не хотели принять за него деньги.
5
Турсук — козья или баранья шкура, снятая с тушки целиком, в которой кочевники держат кумыс, воду.
Впереди, по их словам, были колхозные стада.
И правда, часа через два мы увидели три юрты, издали похожие на большие камни, а на склонах ущелья пасся большой табун лошадей.
Выбрали место для лагеря, быстро связали парами наших лошадей, ослабили подпруги, сняли палатки, казан. Невдалеке протекал чистый ручеек.
Ошрахун сложил из камней очаг, притащил дров, налил в казан воды. Мы с Валентином принялись за установку палаток. Поставили их так, чтобы холодный утренний ветер с гор не задувал внутрь. В палатках расстелили кошму, вынули и уложили спальные мешки.
А вот и долгожданный ужин.
Наконец, можно было снять сапоги и забраться в палатку.
Тепло и уютно внутри. На задней стойке горит в самодельном подсвечнике толстая свеча. А когда она гаснет, сквозь парусину приветливо просвечивает мигающий огонек костра. Слышатся заглушенные расстоянием смех и говор товарищей, звук топора, строгие окрики Орусбая.
Но скоро бивуак стихает. Усталые путешественники засыпают крепким сном, и только у лошадей виднеется укутанная в чапан фигура дежурного.
Первый перевал на нашем пути был Карагыр — Черная сопка. Сначала утомительный подъем по долине маленькой речки Кокиян-су. Подъем становится все круче и круче. Тропинка, выбитая в черной степи, теперь идет зигзагами.
Кони останавливаются, тяжело поводя взмыленными боками.
Уже давно мы все спешились и ведем лошадей в поводу. Все труднее отдышаться разреженным воздухом. Остановки приходится делать чаще и чаще. Сердце колотится в груди, словно собираясь выскочить. Я стараюсь не разговаривать, двигаться ровными шагами, дышать глубоко. Удается это плохо. Становится холодно, в углублениях и за камнями лежит снег. А до конца перевала кажется еще столько же, как и было при начале подъема.
Орусбай не сходит с коня. У него, как у многих старых киргизов, непоколебимая уверенность в том, что, если хозяину нужно, конь должен идти или сдохнуть. Он отличный ездок. В самых головокружительных местах нашего пути, где оступившаяся лошадь мгновенно увлекла бы в пропасть за собой и всадника, Орусбай все так же невозмутимо сидел на своем Тюльпаре, помахивая камчой и успокоительно покрикивал: «Чо! Чо!»
— А ты думаешь, его четыре ноги хуже, чем твои две? — с усмешкой сказал он мне, когда я посоветовал ему сойти. — Киргизский конь на горах родился…
Я старался и себя приучить к такому спокойному управлению конем. Некоторых успехов мне удалось достичь, однако в опасных местах я по-прежнему предпочитал свои собственные две ноги.
Наконец, мы оказались на гребне перевала. Здесь, спешившись, подождали вьючных лошадей. Орусбай, по обычаю, положил камень на одну из двух пирамид, обозначающих перевал.
Это хороший обычай: после снегопада каменные пирамиды — туры — служат единственными вехами правильного пути.
Акимхан принес маленький турсук с кумысом, и каждый из нас с наслаждением промочил пересохшее горло.
Гусев пытался в бинокль разглядеть Сарыджазский хребет. Однако он был закрыт облаками.
— Неужели нам снова спускаться на такую глубину? — спросил Сорокин.
В это время снизу, куда он указывал, послышались крики, ржание лошадей, блеяние овец.
— Кочуют! — сказал Орусбай, всматриваясь. — Надо подождать здесь…
Первыми шли лошади. Вожак табуна, гнедой статный жеребец с длинным хвостом и спутанной гривой, возглавлял шествие. Увидев нас, он раздул ноздри и коротко заржал. Лошадей провожали старик и два молодых джигита. У каждого из них была длинная палка с волосяным арканом.
Когда какая-нибудь дурашливая лошадка сворачивала с тропы и пыталась в стороне на склоне найти травку или спуститься обратно на оставленное утром пастбище, молодые пастухи скакали без дороги по головоломной осыпи и, нагнав нарушительницу порядка, хлестали ее камчой или арканом.
Старик в штанах из овечьей шкуры, сшитых мехом внутрь, ехал по тропинке на отличном коне, зоркими глазами оглядывая табун. Пронзительным голосом он отдавал приказания своим помощникам.
Его конь ни разу не остановился, совершенно свободно преодолевая крутой подъем. Достигнув перевала, старик весело приветствовал Орусбая, затем подъехал к нам.
На его сером домотканом чапане я увидел теперь орден. Узнав, что мы из Москвы, он радостно закивал головой.
Пока Орусбай с ним разговаривал, Гусев и Сухорецкий сфотографировали старика.
Он простился с нами, легко вскочил в седло, приподнялся на стременах, запахивая плотнее полы своего чапана, и, провожаемый нашими пожеланиями счастливого пути, стал не торопясь спускаться за табуном.
За лошадьми густым непрерывным потоком шли бараны. В глазах рябило от этой струящейся полосы шерсти.
— Богатый колхоз! — сказал Орусбай. — Хорошие бараны. Посмотри, какие курдюки…
Бараны шли и шли. Чабаны подгоняли их каким-то особенным криком, похожим на карканье ворона. Заслышав его, овцы сбивались плотнее в кучу и семенили, не разбирая дороги, за своим вожаком — величественным и круторогим бараном.
— Вот здесь бы нам хорошо баранов купить, — закричал мне Орусбай. — Скажи начальнику, очень жирные, хорошие бараны.
— Некогда, некогда, Орусбай, внизу возьмем.
Наконец, поток прошел мимо, и улеглась пыль, поднятая овцами.