К заоблачному озеру
Шрифт:
Однако никаких следов раны я не заметил.
— Эй, друг! Куда же ты в него попал?
— Как куда? — испуганно спросил Сорокин, снова надевая очки. — Какая тебе разница куда, ведь он убит. О чем же тут толковать. А ну-ка, давай его сюда, не порть зайца. Да, в самом деле — куда же я попал?
— Ты его подобрал в дохлом виде, — мрачно пробасил мокрый Шекланов. — За это вашего брата дисквалифицируют…
— Иди ты еще… Сам ты в дохлом виде… Он теплый…
— Он умер от горя, когда увидел, что ты так постыдно истратил три пули из карабина, — изрек Гусев.
Бедный Сорокин, чуть не плача, осматривал своего зайца, пытаясь найти хоть одну царапину. Насмешки и шутки градом сыпались на его голову.
Наконец, сжалившись, Горцев указал на маленький, чуть заметный надрыв на заячьем ушке.
— Вот куда вы попали, — сказал он. — Заяц умер от контузии.
— Это я нарочно, чтобы не испортить шкурку, — быстро ответил Сорокин, но раздался такой вопль возмущения, что он махнул рукой и, взгромоздясь на лошадь, только и мог сказать: — А все-таки первый заяц мой.
Уже темнело, когда мы поднялись на крутой северный берег и остановились на поляне, со всех сторон окруженной густым еловым лесом.
Мы даже не смогли разбить палатки. Развели большой костер, залезли в спальные мешки и заснули так, как могут спать только путешественники, измученные тяжелым переходом.
Караван подходит к озеру
Далеко на сумрачном Тянь-Шане
Есть большой таинственный ледник.
Труден путь в суровом Киргизстане,
Все же человек туда проник,
Хоть и труден путь в суровом Киргизстане.
Через два дня поздним вечером все приготовления к выходу на ледник были закончены. Усталые люди полезли в спальные мешки и мгновенно уснули. Сухорецкий у костра отдавал последние распоряжения относительно завтрашнего дня.
Орусбай слушал его, полузакрыв глаза. Он медленно поглаживал одной рукой белую бороду, сплевывал в костер и односложно отвечал начальнику.
— Вьючить начнем пораньше…
— Хоп… [11]
— Отберите самых крепких коней… Верховые лошади на ледник не пойдут. Поедем так же, как и в прошлом году — впереди разведчики, сзади — караван.
11
Ладно.
— Хоп…
— Будешь ждать джигитов через неделю обратно. Нас будешь ждать еще через три недели. Если не придем — значит, что-нибудь случилось. Пошлешь тогда джигита на заставу с этим письмом за помощью.
— Сам тогда на лед пойду.
— Тебе трудно будет.
— Нужно будет — пойду, как молодой…
Сухорецкий посмотрел на Орусбая. Лицо старика было невозмутимо спокойным. Седой клин бороды казался приклеенным к бронзовому подбородку. Он снял свою войлочную шляпу. Старая тюбетейка, вышитая заботливыми руками байбиче, плотно сидела на его круглой голове.
Он поднял голову и посмотрел на начальника. Мелкие морщинки в уголках глаз обозначились резче. Потом он перевел взгляд на меня и неожиданно сказал:
— Чай будем пить… Принеси воды, Кизил-сакал, пожалей старого сурка Орусбая…
Взяв закопченные ведра и крышку от котелка, я пошел к ручью.
Не успел я отойти на десять шагов от костра, как погрузился в непроглядную тьму. Ручей со вчерашнего дня закапризничал и ушел под землю. Теперь, для того чтобы набрать воды, нужно было подняться метров на сто в гору. Это было очень неудобно, но не имело смысла из-за одного дня переносить лагерь на новое место.
Я шел наугад, стараясь поскорее выбраться на поляну, где бежал ручей.
Иногда я останавливался, чтобы передохнуть. Внизу сквозь деревья виднелся огонек костра.
Когда я вышел на открытое место, несмолкающий однотонный рев Иныльчека стал еще яростнее и слышнее. Слух уже привык к этому шуму, как привыкает к стуку маятника. Ухо легко ловило посторонние звуки: падение далекого обвала, завывание волка на той стороне реки, грохот камней, которые перекатывались могучими водами Иныльчека по скалистому руслу.
Я прислушивался, стараясь среди этих звуков уловить сонное бормотание ручейка.
Наконец, я оказался у знакомого камня, где мы брали воду. Сейчас ручеек почти иссяк. Установив ведра, я опустился на колени и алюминиевой крышкой котелка принялся наливать холодную чистую воду.
Когда я вернулся, Орусбай бережно пересыпал шарики носвая [12] из бутылки в свою роговую табакерку. Щепотку он высыпал на ладонь и ловко кинул ее в рот.
Я налил чайник и повесил его над костром.
12
Жевательный табак, употребляемый в Средней Азии.
Сухорецкий продолжал писать.
— Как ты думаешь, Илья, — спросил он, — мы не смогли бы обойтись без Ошрахуна и Акимхана?
— А как же доставить продукты? Ведь все распределено на девять человек. И почему, собственно говоря, их оставлять?
Сухорецкий промолчал.
— Ну, ничего не поделаешь. Поздно теперь передумывать, — сказал он наконец.
Орусбай выразительно сплюнул в костер.
Раздосадованный их молчанием, я, не дождавшись чая, отправился спать.
Лагерь проснулся от конского топота, разбойничьего посвиста Гордева и криков Орусбая.
— Вылезай, помогай седлать. Держи его, хватай каурого!
За несколько дней лошади совсем одичали. С неистовым ржанием они носились по поляне, не подпуская к себе джигитов.
Горцев и Орусбай загоняли табун в огороженный канатом прямоугольник. В последнюю минуту жеребец Сухорецкого распустил хвост и косматую гриву, вырвался из загона и снова помчался к реке.
За ним весь табун.
— Стойте, я его попробую поймать, — закричал Горцев, отвязывая свой ременный аркан.
Аркан Горцева всегда возбуждал всеобщее восхищение. Длиной в тридцать метров, он был вырезан из одной цельной, замечательно выделанной воловьей кожи.