Кабак
Шрифт:
– Без этого, Николавна, нельзя никак, – сурово отвечала повар. – Попробуй без этого постой весь день у плиты, – и, считая дискуссию законченной, отправлялась на кухню.
Позвали Вальку, спросили, куда девается масло, сыр, семга, хлеб.
– Ну, не ворую же я продукты и не ем сама, – высокомерно заявила она.
– Так куда же они исчезают?
И тут Валька расплакалась. Вытирая кулачками глаза, она сквозь непритворные слезы, сморкание и всхлипывания, воскликнула:
– Да мне, едрена матрена, детишек жалко. Не могу смотреть, как детишки голодают!
Мы были ошеломлены этим признанием. Мое богатое воображение
Два раза в день мы кормили наших сотрудников горячими обедами и ужинами, простыми, но сытными, не без основания полагая, что в ресторане голодным никто не останется. Ситуация в эпизоде, блестяще сыгранном Людмилой Гурченко в фильме «Вокзал для двоих», и в нашем ресторане работала безотказно. Брезгливо пренебрегая объедками («мы ж не свиньи»), официанты считали, что несъеденное, а если повезет, то и невыпитое, является их законной добычей. Разнообразя свое меню, официанты из зала европейской кухни предпочитали японские блюда, «японцы», наоборот, отдавали предпочтение «европейке».
Как выяснилось, Валькино сердце разрывалось на части, глядя, как «дети» (они же все мне как дети! – восклицала она) жрут эти макароны, гречку, сосиски, куриные окорочка. Вот она их и подкармливала. От души. Да еще и после смены каждого снабжала заботливо завернутым свертком с бутербродами. Вот такая матькормилица. За чужой, понятно, счет. Ну, а раз чужой, значит, не в счет.
*
…В 1948 году, когда был создан Израиль, первый премьерминистр нового государства БенГурион выступал в ООН. Рассказав о политических, экономических и прочих глобальных целях своей страны, этот небольшого роста, с несоразмерно огромной лысой головой человек, неожиданно поразил всех присутствующих. Он заявил, что мечтает, как в его стране будут воры и проститутки, казнокрады, мошенники, ну и прочая нечисть. Свою мысль БенГурион пояснил тем, что криминал присущ и даже неизбежен для любого развитого государства. Надо, конечно, с этим, бороться, но деваться от этого некуда. И уж коли Израиль теперь стал суверенным государством, то и там все должно быть как у всех.
Если экстраполировать мысль БенГуриона на наш ресторан, то мы достигли такого уровня развития, когда у нас все было, как в любом развитом государстве. Читай вышеперечисленное израильским премьером.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
У Довлатова в «Зоне» есть ссылка на Набокова: «Случайность – логика фортуны». Набокова я читал давно, высказывания этого либо не помню, либо пропустил по юношескому недомыслию. Но Довлатову верю, даже если он эту фразу придумал сам. Тем более что в ее фатальной справедливости мне и самому приходилось не раз убеждаться.
Во время очередного приезда в Москву я маялся от безделья. Славик хворал, меня к нему ревнивая теща не подпустила. Ольга была гдето в Крыму, на съемках нового фильма. Сделав пару телефонных звонков, договорился с одним знакомым оператором «Мосфильма» о встрече в ресторане Дома кино. Не успели мы занять свободный столик, послышался задорный голос:
– Игореха, сколько лет, сколько зим! Шагай к нам.
В шумной компании гулял мой давний сокурсник, который после двух семестров в нашем училище сбежал во ВГИК, закончил режиссерский факультет, и его фамилия теперь то и дело мелькала в титрах. Мы в те годы встречались довольно часто, он даже был моим свидетелем в ЗАГСе на регистрации с Ольгой.
Как выяснилось, Александр Шумский, для друзей попрежнему просто Алик, обмывал свою новую работу. Картина, которую он снял уже в качестве режиссерапостановщика, получила первую категорию. Так что было чему радоваться.
За несколько лет, что мы не виделись, Алик изменился разительно. Из некогда молчаливого и порой даже угрюмого студента он превратился в шумного и говорливого вальяжного мэтра. Как ни странно, его это ничуть не портило. Шумский освободил для меня место рядом с собой, принялся расспрашивать о работе, о семейной жизни. С восторгом отозвался об Ольге, поинтересовавшись, как я переношу жизнь с кинозвездой. Подошел официант, предложил заказывать горячее. Я взял из его рук меню и извлек из кармана очки.
– Эгей, старичок, это что же, «мартышка к старости слаба глазами стала», – со смехом хлопнул меня по плечу Шумский.
– Да уж, брат, – задребезжал я старческим тенорком. – Руки уже не те, глаза уже не те, – и мы от души расхохотались удачно припомненной фразе из старого театрального анекдота.
– Погодика, погоди, – вдруг, враз став серьезным, сказал Алик. – Не снимай свои окуляры. Повернись так, встань, пройдись, присядь. А теперь сними очки, покажи, как ты их держишь. Ого, как ты щуришься, точно, как надо.
– Кому надо, кому? – не понимая, что происходит, спросил я его.
– Мне надо, старик, мне. Но давай об этом – завтра. Сегодня мы веселимся. А у меня принцип: «ерш» из водки с работой на пользу не идет.
На следующее утро, маясь головной болью, я собирался в свой Мухосранск. Выгреб из кармана деньги, ключи, футляр с очками. Из футляра торчал краешек какойто бумажки. Это оказался ресторанный счет. Недоумевая, как он ко мне попал, я уже было хотел выбросить ненужный листок, как вдруг заметил на обороте написанный карандашом номер телефона, под которым было начертано «А. Шумский». Позвонить, что ли? Но, глянув на часы, заторопился на вокзал, решив, что позвоню в другой раз.
Едва переступил порог служебного входа в театр, наша неизменно сердитая вахтерша, состарившаяся на ролях «кушать подано» несостоявшаяся актриса, сообщила, что ее уже «прямотаки истерзал своими звонками до мигрэни» некто чрезвычайно нахальный Шумский и велел, чтобы я перезвонил ему немедленно. Прямо с вахты набрал записанный телефон. Шумский попенял мне, хотя и не очень сердито, за то, что я ему не позвонил, как договаривались, и не терпящим возражений тоном велел немедленно возвращаться в Москву.
– Ты мне нужен не позже завтрашнего утра, – заявил Алик. – Конечно, лучше бы сегодня вечером, но завтра утром – крайний срок. Если приедешь завтра, то подруливай сразу к пятой проходной «Мосфильма», пропуск тебе будет заказан. И учти, старик, нас ждут великие дела, – интригующе произнес он и повесил трубку.
*
Чтото невнятное наврав «главнюку» – главному режиссеру, я снова помчался на вокзал. А утром уже входил в один из павильонов знаменитой киностудии «Мосфильм», где декораторы и художники способны воссоздать неотличимую от действительной картину любой эпохи. Где страсти, предусмотренные сценарием, неотличимы от трагедий, драм, комедий и фарса, происходящих в среде актеров, режиссеров и прочего киношного люда. Без чего немыслимо создание ни одной кинокартины.