Кабак

Якубов Олег Александрович

– Чтото случилось? – с тревогой спросил я ее.

– Еще не случилось, но случится обязательно. Слушай меня внимательно и, пожалуйста, не перебивай. В этой стране оставаться нельзя. Здесь будущего нет ни у меня, ни у нашего сына (я чисто механически отметил, что меня она в своих рассуждениях не упомянула). Короче. Надо отсюда валить. Я уже все разузнала. Ты – наполовину еврей. Твоя мама – еврейка, а у евреев национальность определяется именно по матери. Ты получишь вызов, сейчас это нетрудно, и мы уедем в Израиль. Советские эмигранты едут либо через Вену, либо через Рим. Там можно запросить американскую визу.

Нам не откажут. В крайнем случае, дашь интервью в местной газете, выступишь на радио, расскажешь, как затирают в СССР талантливого артистаеврея.

– А на кой тебе сдалась та Америка, что ты там забыла?

– У тебя что, в этой жаре совсем мозги расплавились? – возмутилась жена. – В Америке – Голливуд! Ты понимаешь – Голливуд! Я сейчас занимаюсь с репетитором английским языком, по новой системе. Гарантия – через три месяца заговорю словно родилась в Штатах. И я не сомневаюсь, что меня там ждет успех, – она горделиво вздернула подбородок.

– Оля, ну послушай! – взмолился я. – Какой из меня еврей, я даже еврейского языка не знаю, у нас дома, кроме «тухес», никаких еврейских слов я и не слышал. И потом – ты все время говоришь о себе. А я, что я там буду делать, ты подумала? Мне и здесьто эта роль случайно, только благодаря Шумскому, досталась. Что же будет со мной?

– Ну, както, я думаю, все образуется, – уклончиво ответила она, отводя свой взгляд, и уже более решительно добавила: – В конце концов про Америку не зря говорят, что это страна больших возможностей. Не пропадешь и ты. Ладно, давай спать. Э нет, дорогой муженек, – отстранилась она, заметив, как я потянулся к ней. – Заниматься любовью под присмотром членов Политбюро в полном составе – это уже не просто распущенность, а политическое кощунство. Все же мы пока являемся советскими гражданами и должны чтить моральный кодекс строителя коммунизма. Так что – каждый в свою койку. Да, спокойной ночи я тебе не желаю. Подумай как следует над моими словами. Завтра я улетаю.

Я подчинился. Не Ольге – своему желанию. Она, видимо, решила, что не самый подходящий момент раздражать отказом мужчину, в содействии которого нуждаешься. Утром, припудриваясь и морща носик, Оля заявила:

– Жизнь в казарме действует на тебя губительно, ты нарушил акт о ненападении.

– Пакт? – переспросил я, решив, что ослышался.

– Не пакт, а акт, – усмехнулась женщина. – В том смысле, что нападение было, а акта не было. Думай, Юдин, думай. Если ты хочешь меня сохранить, то я жду от тебя решительности. – В этой фразе было столько театрально наигранного и оттого – фальшивого! Но разве об этом я тогда думал?..

*

В какую тряпку женщина способна превратить мужчину, может объяснить только другой мужчина. Утром, за завтраком, едва глянув на мою хмурую физиономию, Шумский объяснил мне без обиняков:

– Послушай, Игорек. Ваш брак со Смолиной был ничем иным, как ее капризом. Ведь ты, если не считать твоей клинической лени, состоишь из сплошных добродетелей. Впрочем, даже твоя лень – добродетель, потому что делать гадости тебе тоже лень. Поэтому ты спокоен, как египетская пирамида. Ольке надоели вся эта кутерьма и суета с ее бесконечными нервными ухажерами. Она ведь понимала, что ее ждет блестящее будущее, а чтобы «великой актрисе» не отвлекаться на бытовые мелочи, ей нужен был надежный тыл. Да оставь ты этот кефир, лечи

подобное подобным, – и Алик придвинул мне бутылку холодного пива. – Уехала – и черт с ней. А приезжала зачем? Склоняла тебя драпать из Союза?

– А ты откуда…

– Тоже мне, бином Ньютона, – перебил меня режиссер. – Знаешь, как сейчас мужиковевреев называют – паровоз. В том смысле, что еврейский паровоз едет и русский вагончик за собой везет. Думаешь, я не понял, зачем она так упорно к тебе рвалась? Выброси все это из головы. Я же тебе говорил, нас ждут великие дела. Пока ты здесь в роль вживался, в Москве произошли события, о которых ты и не ведаешь. Мы еще даже не запустились, а репортаж о съемках уже прошел в программе «Время» по Центральному телевидению. Лично Сергей Георгиевич распорядился (Сергей Георгиевич Лапин был председателем Гостелерадио СССР и о его антагонизме к киношникам ходили легенды). Так что кончай переживать. Ты еще своей Оленьке нос утрешь. Ну что, пошли создавать высокое искусство, – нарочито пафосно заключил он и тут же заботливо спросил: – Или еще пивка хлебнешь?

*

Работа неожиданно увлекла меня настолько, что я забыл обо всем на свете. Когда съемки по какойлибо причине срывались, я психовал, впадал в депрессию, на площадке снова оживал; игнорируя истерики автора сценария, придумывал целые монологи, сцены, реплики. Тем более что режиссер, и сам не очень довольный сценарием, явно поощрял мое творчество. С сыном в тот период я виделся редко, в Москве бывал наездами, встреч с Ольгой теперь избегал сам, и радовался, что она меня не ищет. Одним словом, все было настолько хорошо, что по теории относительности долго продолжаться не могло.

И гром грянул. Наша картина уже была смонтирована и готова к показу худсовету студии, когда мне позвонил Шумский и какимто деревянным, неживым голосом потребовал, чтобы я немедленно приехал к нему домой. Сидя на диване, он раскачивался, как еврей во время молитвы, и чтото бурчал себе под нос. Всегда опрятный и даже щеголеватый, был Шумский небрит, в какойто застиранной ковбойке и старых тренировочных штанах с пузырями на коленях. На столе стояла початая бутылка коньяка. Мое появление вывело его из транса. Обхватив голову руками, он не сказал, а скорее простонал:

– Все пропало. Твоего любимого Куликова выгнали из погранвойск, разжаловали и исключили из партии. В Госкино уже все известно. Мне сказали, что фильм с таким прототипом на экраны выпускать нельзя.

Сраженный этим известием, я рухнул на диван рядом с Аликом, не представляя, как могло такое случиться. Николай, примерный служака, лучший командир лучшей погранзаставы – и разжалован, выгнан, исключен. Немного успокоившись, Шумский рассказал, что на заставе была какаято драка, Куликов избил солдата, кидался на него с ножом. В общем – чудовищная история.

– Я не верю, что Коля мог себе такое позволить. Надо лететь в штаб погранотряда и все выяснить на месте, – брякнул я первое, что мне пришло в голову.

Шумский уставился на меня уже осмысленным трезвым взглядом, потом внезапно расхохотался, расцеловал в обе щеки:

– Какой же ты молодец. Умница! Как я сам до этого не додумался? Конечно, надо лететь и на месте все выяснить. Ты и полетишь, тебя же там теперь каждая собака знает. Конечно, командировку никто не даст. Но у меня есть деньги…