«Качай маятник»! Особист из будущего (сборник)

Корчевский Юрий Григорьевич

Как совместить недавнюю рукопашную, когда только что не зубами рвали горло врагу, и одновременный с обеих сторон вынос раненых с поля боя? Причем первый шаг сделали немцы. Командир у них идейный, чтящий Женевскую конвенцию, или сами санитары выказали инициативу, проявив милосердие к раненым товарищам, истекающим кровью на русской земле?

Раненых с обеих сторон унесли. Над полем боя установилась недолгая тишина.

А через час, когда немилосердно палившее весь день солнце покатилось к горизонту, немцы обстреляли наши позиции из минометов.

Видимо, минометы стояли сразу за холмом, потому что были слышны хлопки выстрелов. Мины небольшого калибра, по всей видимости, ротного миномета, падали вокруг окопов. Все заволокло пылью и дымом. Но особого ущерба они нам не нанесли – отвесно падающие мины опасны при прямом попадании в окоп, а немцы стреляли неточно. Так что это – не гаубичный огонь осколочно-фугасными снарядами крупного калибра.

И в завершение гитлеровцы стали вещать из установленного в лесу динамика: «Воины Красной Армии! Сдавайтесь! В плену непобедимой германской армии вас будут сытно кормить…» И все в таком же духе. Сдаваться призывал явно немец – его выдавал сильный акцент.

Брехня, знаем мы, что такое немецкий концлагерь. Единственное, что зацепило, так это сообщение, что «доблестные германские войска окружили в районе Вязьмы крупные советские соединения». Вот это могло быть правдой. Как-то нехорошо на душе стало, Вязьма-то – вот она, рядом совсем, в полсотне километров.

До сумерек немцы атак больше не предпринимали, а ночью – известное дело, немцы не воюют. Орднунг – порядок, стало быть; ночью спать надо.

Когда стемнело, я пошел к командиру взвода.

– Живой, невредимый? – обрадовался взводный. – Молодец! Слушай, ты чего пошел за ранеными?

– Так немцы же своих выносят, а мы чем хуже?

– Они – империалисты.

– А милосердие? А сострадание к раненым?

– Ты где нахватался таких поповских слов? Комсомолец?

– Нет.

– И не член партии?

– Нет.

– Плохо. А вообще, хоть и есть в тебе поповская червоточина, коли надумаешь в партию вступить, рекомендацию я тебе дам. Видел в бинокль, как ты в рукопашную шел.

– Спасибо, – только и смог я вымолвить. Здорово же ему коммунисты мозги промыли, если обычное человеческое сострадание и желание помочь своим же раненым товарищам он расценивает как поповское мракобесие. То ли атеист упер-

тый, то ли действительно не придает этому значения. Наверное, из тех, кто перед войной грозили врага шапками закидать.

– Потери большие?

– Троих бойцов потерял.

– Терпимо. Попозже подносчиков боеприпасов пришлю и старшину с сухим пайком. Горячего не будет – кухню при бомбежке разбило.

Я откозырял и уже повернулся было уходить, как лейтенант остановил меня:

– Ты чего германский трофей носишь?

Автомат немецкий у меня сзади висел, потому комвзвода его сразу и не увидел.

– Свой в рукопашной сломал – приклад разлетелся. В мастерскую бы его.

– Подбери винтовку убитого, а автомат выброси. Ты тем самым перед бойцами пропаганду ведешь, что германское оружие лучше нашего.

– Да брось ты, лейтенант, – не удержался я, – обороняться-то надо, а из автомата сподручнее.

– Разговорчики! Какое-то нутро у тебя… – лейтенант выписал в воздухе кистью, подбирая подходящее слово… – конформистское.

Хм, вот уж никогда не думал.

– Ладно, иди.

Я пополз к окопам. Обошел своих бойцов, подбодрил, как мог, пообещал, что скоро патроны доставят и сухпайки подбросят. Конечно, паек этот – название одно. Фактически – только ржаные сухари, иногда с гороховым концентратом в прессованной пачке. Его же варить надо, а разве на передовой это возможно?

Лейтенант слово сдержал. Уже ночью нам притащили ящик винтовочных патронов, вещмешок сухарей и несколько селедок. То, что соленое, не страшно – ручей рядом.

Мы набили животы и распределили патроны. Я свернулся в окопе калачиком. Коротковат окопчик, ноги не вытянешь, – и незаметно уснул. А к утру продрог. Невелик ручеек, а сыростью от него тянет, как от реки.

Светало. Нацепив на ствол автомата каску, я приподнял ее над бруствером и покачал из стороны в сторону. Никто не купился на обманку, не выстрелил. Неужто немцы еще не проснулись?

Я по-пластунски сползал к ручью, умылся, попил воды.

Осмотрел со стороны наши позиции. Проснулись уже бойцы – то голова мелькнет над окопом, то дымок от махорки повиснет сизым облачком, кто по нужде в кусты отойдет. А со стороны немцев – тишина. Не то что выстрелов – разговоров, лязга оружия – ничего не слышно. Странно! Отошли или обошли? Оказаться в окружении мне совсем не хотелось.

От ручейка в немецкую сторону вела небольшая, поросшая травой ложбинка. Скорее всего ее промыло по весне вешними водами, таявшим снегом. Я опустился в нее и пополз. Автомат мешал – цеплялся за все, но и бросить его нельзя.

Метров через двести я подобрался к опушке леса и, лежа в ложбине, прислушался. Птицы щебечут, листва шелестит, а звуков, выдающих присутствие человека, что-то не слышно.

Я приподнялся и оглядел опушку – никого. Пригнувшись, метнулся в лес, к немецким позициям. Окурки сигарет, пустые консервные банки, россыпи стреляных гильз. И – ни одного немца.

Я перекинул автомат со спины на живот и прошелся по лесу. Пусто!

Вышел из леса и, уже не таясь, направился к своим. Из наших окопов поднялись головы, высунулись стволы винтовок.

– Спокойно, свой! – крикнул я. Не хватало только, чтобы спросонья кто-нибудь выстрелил.

Дошел до окопов, а тут уже лейтенант. Лицо белое от бешенства, пистолетом размахивает:

– Ты… ты… Сдаться хотел? Да я тебя…

– Охолонись, лейтенант! Где ты немцев видишь? Нет их в лесу ни одного – ушли.

– Куда? – опешил лейтенант.

– Мне не доложили, а только нет там никого.

Лейтенант сунул «ТТ» в кобуру и ткнул пальцем в двух

красноармейцев:

– Ты и ты! Сходите на холм, проверьте – только осторожно.