Человек – самый слабый тростник во вселенной, но тростник мыслящий. Незачем всей природе вооружаться, чтобы погубить его.
Блез Паскаль
Произнесемте: мыслящий тростник.Не важно, на каком поет болоте.Продолжимте: зачем же всей природеВооружаться, чтобы он затих?Он слаб, тростник. Довольно пустяка.Щелчок случайный равен катастрофе.Месье Паскаль, у вас остынет кофе,Пока решится участь тростника.Как вам живется, геометр Блез,Во Франции семнадцатого века?Фонарное подрагивает веко,На свете осень. Холодно до слез.Как нравится вам, Блез, осенний блюз?Вот соло самозванца-саксофона,Вот бас-гитара улыбнулась сонно,А вот тарелок взбалмошный союз.Вступает фортепиано. Шаг. Рысца.Почти кавалергардская осанка.Но эта тема тает без остатка.Нам не узнать победного конца.У месяца стекает по усамБлюз довоенный, век полувоенный.Он слаб,
тростник. Зачем же всей вселенной,Когда, месье Паскаль, он может сам?В карманы руки. Уши в воротник.Толпа под листопадом ждет трамвая.Вы говорите – мыслящий тростник?Я по-французски плохо понимаю.
1984
«Забывается все, и песок...»
Забывается все, и песокЗабивает пустые глазницы.Что, шутиха российской царицы,Что, уродица, так ли высокБыл твой горб? Так ли ноженьки кривы,Шутки шуточны, игры игривы,Рот широк и пискляв голосок?В полонезе тянула мысок,Малевала румянами щеки,Оплеухи, щипки, ахи-охи,Век протек, прошуршал, как песок.Рюши, букли, да бант на боку.Вспыхнет облако. Ветки качнутся.Кем, шутиха, в котором векуСуждено тебе будет очнуться?
1984
«Стар, но крепок и прям инквизитор...»
Стар, но крепок и прям инквизитор.Под сутаной железный живот.Верный пытанный раб, раб несытыйУ него на пороге живет.По утрам, подавая цыпленка,Смотрит раб инквизитору в рот,Режет хлеб до прозрачности тонкоИ псалмы, шепелявя, поет.Съев цыпленка, спокойно, опрятно,Тронув мягкой салфеткой губу,Руку в бежевых старческих пятнахПодает инквизитор рабу.Холодна, будто камень, десница,На мизинце индийский топаз.Раб целует десницу. СлезитсяУмиленьем единственный глаз.А за городом вереск, крапива,Глушь селений, дубрав благодать,Инквизитору тошно, тоскливо,Хоть не скоро ему умирать.Черной слякотью вспухла дорога,Пропадает на слякоти след.Инквизитор не верует в Бога,Вот и весь его страшный секрет.
1985
«От окраин до окраин...»
От окраин до окраин,Вечно молод, вечно пьян,Ходит-бродит Ванька Каин,Ненасытный хулиган.След за ним кровавый стелется,Продолжается в веках.Пляшет тихая метелицаВо внимательных зрачках.Ходит урка романтический,Все родному по плечу.То запишется в опричнину,То подастся к Пугачу,То в семнадцатом затопчетсяУ костра. Не прячь лица,Погляди, как Ваня мочитсяВ вазы Зимнего дворца.Ни к чему ему лукавить.Даст ему любая властьИ порезать, и пограбить,И попить-покушать всласть.Он не мучается мыслями,А когда кого прибьет,Так всегда за правду-истину,За Россию, за народ.Философствует философ,Пашет пахарь, шьет швея.От классических вопросовНет писателям житья.Если родина в туманеИ не видно ничего,Верный путь укажет Ваня.Вы спросите у него.
1985
«Он завтракал в шесть простоквашею...»
Он завтракал в шесть простоквашею,Шел с книгой на дымчатый пруд,И ребра заборов некрашеныхДорогой похлестывал прут.Башмак энергичный утаптывалШелково-прохладную пыль,Бежала собака лохматая,Поблескивал влажный ковыль.Он ел земляничины пресные,Он с книгой сидел на траве,И мысли гремели железныеВ железной его голове.Он думал: «Я знаю, я сделаю,Я сделаю именно так».Присела капустница белаяНа стиснутый красный кулак.Рассчитано все и разложено,Понятны ему и ясныИ лето, и век новорожденный,И жители этой страны.Все скоро начнется и кончится,Все сгинет в крови и в дыму,Но этого вовсе не хочется,Не хочется лично ему.Он лишь единица из множества,Однако за ним легион.Какое-то вывелось тождество,Какой-то сомкнулся закон.Взлетела капустница шалая,Разжалась рука толстопалая.Он знал, что рябому ИосифуПо крови идти, аки по суху.
1986
«Сумасшедшие наряды...»
Сумасшедшие наряды,Золотистые шелка,Губы цвета шоколада,В пудре бледная щека.И вольно же вам, поручик,Вспоминать в который разТонкий жар прозрачных ручек,Холодок зеленых глаз...Ночь течет, как кровь из раны.Все-то, брат, у вас тоска!Под мотив кафешантанаПляшет дуло у виска.Погодить иль застрелиться?Звезды в небе – раз, два, три.Полногруда, круглолицаЖдет невеста вас в Твери.К ножкам питерской актерки,Сумасбродной травести,Ваше сердце, будто с горки,Вверх тормашками летит.Вот светает. Тяжко, важноХодят тучи над Невой.Век смыкается
над вашейБедной юной головой.Вы, поручик, так красивы.Все пустое, все пройдет.Ветра влажные порывы.Девятьсот десятый год.
1982
«Вести бы ей девический дневник...»
Вести бы ей девический дневникИ ставить восклицательные знаки.Среди романсов, вышивок и книгСостариться и утонуть во мраке,Чтобы племянник баловень берегКрест, образок, да в медальоне прядку,С чувствительными виршами тетрадку,Да пару аметистовых серег.Сиять бы ей потом звездой высокойНад полночью, над встрепанной осокой,Стоять бы ей над нищенским крыльцом,Над маленьким обиженным лицомПодкидыша в пеленках кружевных.Он, может быть, останется в живых.Шуршит осока. Волки воют люто.На свете ни ответа, ни приюта.На свете полночь. В темени густойПускай звезда горит над сиротой.
1982
Реплика
Надоели поэтессы...
Д. Самойлов
Быть докторшей, ткачихой, поварихой,Быть дамою и дамскою портнихой,Готовить, мыть полы, стирать белье,Быть маникюршей, прачкой, стюардессой,Бухгалтершей, сотрудницей СОБЕСа,Но только вот не этой, как ее?О, Господи, и слово-то какое...Да слово – что? Оставь его в покое.Глухих согласных влажный шепоток,Двусмысленный басистый хохоток:«Ах, девушка, вы пишете стихи?»И как я не загнулась от тоскиВ шестнадцать лет от всяческих ЛИТО,От мальчиков в клеенчатых пальто,От прилитературных добрых дядей,От собственных исписанных тетрадей?Судьба, Давид Самойлович, судьба.Вся жизнь – борьба. А женщина слаба.Зачем вы так жестоко? Право, больно!Ведь женская поэзия... Довольно!Скорблю и возмущаюсь каждым фибром.Продолжу от волнения верлибром.Так вот, Давид Самойлович, мой свет,женская поэзия – это следсолдатского сапогаи рука,летящая вследсилуэту, съеденному дорогой.Женская поэзия – это немногофранцузских духовна телогрейке студентки Литинститута,когда онасрезает гниль с капустного кочанана овощной базе.А развеэто не школьница в противогазе,марширующая на уроке НВП?И еще это жуки в крупе,и кафельная стена районной родилки.Это —объедки, опивки, опилкиот того самого,еще в Первую мировуюраспиленного на дровишки стола,который стоял на пиру поэзии (мужской).Там было много званых, мало избранных.Это —очередь с ее нелюбовной тоскойи взвизгами:«Граждане! Кончается мыло(детские шубки, колготки,сапоги, мясорубки,и прочее, тому подобное,съедобное и несъедобное)!»В общем, женская поэзия —это быт,который убитударом утюга по головеи спрятан в шкаф,и там истлел, ставтем самымскелетом в шкафу.А душа на небе,маринует райские яблочкипо рецепту,взятому из книги«О вкусной и здоровой пище»1949 года издания,где в каждом фрукте и овоще,в каждом куске мяса и хлебапопадаются волоскииз Священных Усов Генералиссимуса,такие жесткие,что пришпиливают язык к нёбу,до гроба.Все, Давид Самойлович, пора успокоиться.Скоро совсем зарыдаю-заплачу.Тем паче,голоса вы моего не услышите,и ничего уж в ответ не напишите.Так что, пойду, постираю белье.Боже! Зачем родилась не ткачихой,и не портнихой, и не поварихой,а этой самой – ну, как, бишь, ее?
1983
Старый поэт
Еще в грозу летят черновикиС его стола под потолок и на пол.Еще следят тяжелые зрачкиЗа прихотливым бегом первых капельПо пыльному оконному стеклу.Еще он попадает в кабалуПричудливого света грозового,И вот тогда с пера его весомо,Как плод созревший, упадает Слово,И памяти лежалая соломаТак вспыхивает вдруг от пустяка...Еще тверда, еще легка рука.Поблескивая близоруким оком,Еще за шлейф словесности высокойОн может ухватиться и лететь,Под пятками почувствовать, как твердь,Как чернозем, распаханную тучу.Он столько пережил своих стихов,Он столько пережил любимых, лучшихСвоих друзей! Он стар и бестолков.Посуды звон, и смех, и запах лука,И клавиш беготня, и локти внукаВ зеленке яркой, и гроза, и миг,Когда его последний черновикКружит, как будто место выбирает,И падает у ног, и умирает.
1983
Отрывки из поэмы «Елена»
«Тут следует развитие романа...»
Тут следует развитие романа,Красивого, с обманом, без обмана,С цветами, с целованием руки.Елена удавилась бы с тоски,Когда бы вышло так на самом деле.Но вышло все иначе. Две неделиЖила она в классическом бреду.То плакала, то пела на ходу,То, в пустоту уставясь отрешенно,Из рук не выпускала телефона.Была бледна, не ела, не спала.Гудели в голове колокола,И гулом, как волной, сбивало с ног.Двенадцать ночи. Тишина. Звонок.Не приходилось вам до потолкаВзлетать от телефонного звонка,Чтоб комната дрожала дрожью мелкой?Разбить плафон, измазаться побелкой,И, локоток немного разодрав,Усесться, наконец, на книжный шкаф?