Он странно жил. Не верил ни во что.Он забегал в распахнутом пальто,Ел на ходу, названивал куда-то,Посверкивал зрачком холодновато,Шутил и чмокал в щеку, исчезалВ аэропорт, в Домжур или в подвал,На рок-концерт, на диссидента-барда,На выставку крутого авангарда,Где монстры, с мертвецами корабли,Селедка, водка и газета «Правда»,Но более от Босха и Дали.Фарцовщики, гранд-дамы, хиппари,Бородачи и кожаные куртки,Московские богемные врали,Дантисты, дорогие проститутки,Классический французик «же ву при»,Киношные потасканные франты,А также отъезжанты, отказанты,Портнихи, экстрасенсы, стукачи,Воздушные старушки травести,Подвальных вернисажей ассорти,Советский Вавилон, шепчи, кричи,Гоняй чаи, ворочайся в ночи,И пропадай, и Бог тебя прости.
«Тоска, которой нету безобразней...»
Тоска, которой нету безобразней,Выламывает душу по утрам.Всей жизни глушь, и оторопь, и срам,Всех глупостей моих монументальность,И жалобного детства моментальность,И юности неряшливая спесь,И зрелости булыжные ухмылкиГремят
во мне, как пятаки в копилке,Шуршат, как в бедном чучеле опилки,Хоть утопись, хоть на стену залезь.Вчера еще имевшие значеньеСлова, и чувства, и оттенки чувств,И собственные умозаключенья,И все произведенья всех искусствСегодня испарились. Воздух пуст.И в воздухе пустом черна, как деготь,Стоит Тоска, колотит по плечу,Напоминает то, что я ни помнить,Ни понимать вовеки не хочу.
«Сюжет сгорел и душу пережег...»
Сюжет сгорел и душу пережег.Прошло полгода, и теперь осталасьБессонница, да нервная усталость,Да на столе от чайника кружок.Как он меня, однако, доконал!За каждым поворотом караулил,Рябил в глазах, глядел из всех зеркал,И спину мне сутулилУ пишущей машинки по ночам,Пасть открывал, как пойманная щука,Не издавал ни шороха, ни звука,Вращал зрачком и бешено молчал.Я поживала тягостно и немо.В столе тревожно охала поэма,А я все шила, да обед варила,По слякоти ходила да по льду,Вот мимо Маяковки раз иду,Гляжу: о Боже, что я натворила!Смеркается, и мокрый снег идет.Стоит Герой и Героиню ждет.Стоит полгода. А ее все нет.А где сюжет? Да вот же он, сюжет!Вот выплыл он, как месяц из тумана,Вот вынул он свой ножик из кармана.
1990
Рельсы
В темном снегу электричка качается.Выйти на первой попавшейся станции,где в черное небо втиснутыгорячих окон кирпичики,где на платформе прикуривает мужик,и вспыхивает на миглицо его спичечным пламенем,алым, живым, беспамятным.Выйти на станции,покалеченной вечным ремонтом,выйти, чтоб убедитьсяв своей единственностии в единствес ночьюс 24 на 25 января 1981 года.Поступки подобного родапузыриками кислородабродят в крови.Так и живи,загружая ящик без стенок и днагрузом, которому нынче ценарубль за строчку.После выдоха ставишь точку.А перед вдохомрвется на вольный светиз клетки груднойлегкое прыткое слово «бред».Так и плывив этой упругой змее заводнойпо бесконечному знаку равенства,погружаясь до подбородкав колючий оконный рисунок,который в течение сутокработы пригородной электричкиобрастает подробностями,приобретает привычки,как полноправный предмет обихода.Мысли подобной породы – дворняги.Нету для них белоснежной бумагипериодических крупнопанельных изданий.бродят они меж деревьев и зданий.И у одной из милейших собакхвост, как большой вопросительный знак.В шестнадцать лет я плакала навзрыд,засаливая на зиму июнь.Он был давно доеден и допит,но сохранить хотелось горстку лун,серебряную пригоршню ночейда вонь провинциального вокзалая на зиму солила – а зачем?Затем, что ничего не понимала.Гремели в голове колокола.Я за руку по лужам волоклав редакцию солидного журналасебя, и самодельные стихи,и всякие другие пустяки.Перед глазами дождик трепетал.В редакции стихи мои читалсам завотделом. И сказал, что сыро,что нет энтузиазма и порыва,что я не знаю жизни, и т. д.Вот лучше б написала о трудеи быте казахстанских хлеборобов.Он был большой и розовый, как боров.Он мне совсем не нравился, покане появился в комнате Ю. К.,знакомый мой спецкор отдела писем.И поворот событий был немыслим.Зав рыкнул одобрительное что-то...Как нас грязью обдает на поворотах!Дождь прошел. Теперь в грязи Москва.Над Москвой взлетаем мы с Ю. К.Мне в придачу к казахстанским хлеборобамполагаются ночные облака,полагаются горячие, под сердцемволны счастья,на которых качатьсясердцу моему водоплавающей птицей.Полагается влюбитьсяв первого встречногонавечно.Как нас грязью обдает на поворотах!Вот над городом сомкнулись облака,а над ними я за три часа полетавлюбилась в Ю. К.Как рука его легка!У него толстый нос. Толстые губы.Он грубый. Он прирос глазами к газете,плывет самолетик в заоблачном свете.Большая, шестнадцатилетняя,в большую вступаю игру. И вру.Он старше на десять лет, а верит, дурак,в лепет и бред,в мой подростковый бред,из которого потомне выпутаться никак.Слово «потом»пахнет по€том,мухами загаженным аэропортом,самолетом допотопнымнад заглаженной, заутюженной ветрами целиной.Слово «потом» пахнет брезентом,«газиком», до звона разогретым,пахнет обкомами, сельсоветами,котлетамив рабочей столовой,небом лиловымза пыльным окном гостиницы,небом, в которое кинуться хочетсяот одиночества.Мне одиноко с тобой, Ю. К.!Как тяжела у тебя рука,как кувыркается река,спрыгивая с Алатау...Мы поднимаемся под грозой,холодно, скользко и дождь косой,молния вспыхивает косойнад соснами Алатау.Как ты ругался потом, Ю. К.!Мы бы сорвались наверняка,но удержали нас облакана Алатау.Ты мне поверил, а я соврала.Что это было? Кромешная мгла.Молния, дождь, электрический шок.Я сочинила тебя, как стишок....О чем, бишь, я?Да так. Солю июнь.Хорошая хозяйка, впрок готовлюконсервы из десятка блеклых лун,пропитанных придуманной любовью.Выбалтываю детскую беду,бессовестно, без толку, без оглядки.Она же наступает мне на пятки,четвертый год плетясь за мной в бреду.Уж мой рукав от слез ее промок,ни жалости, ни злости не хватает.Она сгорит. И розовый дымокв холодном небе
медленно растает.Как жжется память! Только прикоснись —отдернешь руку. Что же было дальше?Как от ожога, морщатся от фальшиладони неисписанных страниц.Я больше не люблю тебя, Ю. К.,герой такого длинного стишка.Живи, Ю. К., на лучшее надейся,над Алатау ливень проливной.А музыка – всего лишь струны, рельсы,знак равенства меж небом и землей.И сквозь метельный пепельный бедламвсе едет поезд в легком струнном ритме,и на бока зеленые налиплилохмотья снега с гарью пополам.Все путается. Проще говоря,в ночь перед двадцать пятым января1981 годабродит пузыриками кислородасквозняк в крови.А визави —путаница,моя спутница,вместе со мной катитсяпо бесконечному знаку равенствав пригородной электричке,от холода дрожа,вместе со мной не решаетсявыйти на незнакомой станции,чтобы остаться в пространстве,имея при себе из багажасоленую, луннуюпервую любовь.
1981
Война
Поручики жили не больше пятнадцати дней.Война продолжалась. Воняла фосгеном и тленом.Строчил пулемет. Санитарка рыдала о пленном.Топили Гомером и Пушкиным. Ели коней.Все было не так. Разумеется, было не так.Век начался бойней, огромной, невиданной ране.Крутилась рулетка. Калека плясал за пятак.Ковбой благородный красотку спасал на экране.Как в обморок, падает в танго небритый тапер,И клавишей дребезг, и взрыв механической страсти.– На Невском стреляли, вы слышали? Вот вам и здрассте...– Пардон, да пардон, а потом подстаканники спер...– А стол, представляете, вертится, дух говорит...Распутин, Верден, фиолетовый воздух столицы,А на Бармалеева хлебная лавка горит,А что будет дальше? Когда это все прекратится?Безглазые лица. Дорожная пыль. Имена.Поручик, молящийся Богу губами моими.Все было не так. Началась мировая война.Убили в Сараево герцога и герцогиню.Какая-то Гретхен под вязом в саду Сан-Суси,Конверт надрывая, сдувала упавшую прядку,Какая-то Клер на Монмартре снимала перчаткуПо пальчику, медленно, кремовый шелк закусив...
1984
«Побирушка, дитя, Мнемозина...»
Побирушка, дитя, МнемозинаНе встревожит поверхность воды,По тяжелым разводам бензинаДобежит до рассветной звезды.Леденея в свободном полете,Приглашая тебя на вальсок,Осыпаются перышки плотиНа распаренный пляжный песок.Разворошена туча ночная,Как тяжелый сиреневый куст,А душа засыпает, не зная,Каково это небо на вкус.Мнемозины прозрачные пяткиПромелькнут в тишине камыша,На усталой своей плащ-палаткеНе грусти и не мудрствуй, душа.
1984
«Зачем рыбачка не грустит...»
Зачем рыбачка не груститО добром рыбаке,Покуда лодочка летит,Тает вдалеке?Зачем трепещет над волнойСоленая лунаИ бородатый водянойВстает с морского дна?Он отряхнется, аки пес,У бедного крыльца,Рыбачка сдует прядь волосСо смуглого лица,Ночные бабочки, шурша,Забьются о стекло,И две жемчужины в ушахКачнутся тяжело.Швыряет лодочку волна,Но будет невредимРыбак, пока его женаДружится с водяным.Улов достанется ему —Аж донесет с трудом.А пахнет тиною в дому —Так то ж рыбацкий дом.
1995
«Она живет, как птичка в кулаке...»
Она живет, как птичка в кулаке,В мозолистой горсти родного века,В панельных стенах, в царстве грубых линий,Прямых углов, бетонных тупиков,Где в ноябре светает, как сквозь сито.Ее несет окраинный экспресс,На поворотах душу вытрясая,Как из карманов мусор и бумажки.И вот, слепым закрученная ветром,Прорвав слои бензинных испарений,Сквозь жирные коричневые тучиЕе душа легко летит по небу.А между тем она сидит в контореИ шлепает на пишущей машинкеКакие-то приказы, отношенья,Инструкции, запросы и отчеты.Бессмысленные аббревиатуры,Словесные уродцы-оборотыПохожи на детей неполноценных,Как будто перед нею не бумага,А белая приютская палата,Какой-нибудь районный Дом малютки.Она в горшке разводит незабудкиИ держит мышку в ящике стола.Ей к чаю достается пастилаИз спецзаказов шефа-балагура.Машинки стук. Сто десять плюс халтура.Она живет, как птичка в кулаке.На ледяном панельном сквознякеСпокойно дремлет под программу «Время».Во сне густеет, каменеет время.Свой каменный кулак сжимает век.Родимый век, родимая столица,Там, где-то в небе каменном твоемЛетит душа. Пускай же ей летится,Легко летится над житьем-бытьем.
1986
«Печальный египетский ослик...»
Печальный египетский осликВдоль сизой пустыни идет.Печальный египетский осликПустую телегу везет.Лимонной луны половинаИ облако наискосок,Холодная песнь муэдзинаСтекает в горячий песок.И страшно душе заблудитьсяВ рябой мусульманской глуши,Где приторный воздух слоитсяИ мертвый кустарник шуршит.И до нашей эры, и послеСквозь сонную эту жаруШагает египетский ослик,И уши дрожат на ветру.
1991
«Гудком пошарив, как клюкой...»
Гудком пошарив, как клюкой,Локомотив летит из мрака.На старой станции ДжанкойСмеясь и плача, спит собака.Плевки мерцают под луной,Окурки пляшут по перрону,Вокзальчик сонный расписнойНапялил крышу, как корону.А там, в вокзальчике, внутри,Себя звездой воображая,Надменно, будто бы чужая,Над кассой лампочка горит.Ночь, выпустив из рукаваВсе фокусы свои и вздохи,Уже понятная до крохи,Сутулясь, тащится едва.Среди изрезанных скамейСлепой сквозняк завел шарманкуИ выворотил наизнанкуВсю душу музыкой своей.