Кадын

Богатырева Ирина Сергеевна

И я увидела брата, любимого, светлого Санталая, в тот миг, когда копье вонзилось ему меж лопаток, и тело его, прогнувшись в последней судороге дыхания, замерло на коне. Для того лишь расступились воины, для того лишь разошлась тьма битвы и духов, чтобы мне увидеть его убитым. Я услышала крик, исходящий из глубины моего естества. Я прорываться стала к нему, и враги были как камни, попавшие моему коню под ноги.

Я успела в тот момент, когда брат уже скатился с седла. Уложив его на бок, я обняла его голову и выла. Мое тело чуяло судороги его мышц, мое сердце вбирало последние токи его жизни. Когда я взглянула

ему в лицо, глаза были уже пусты, но он улыбался, как всегда, светло, беззаботно, открыто — так лишь он один улыбаться умел из всех моих братьев, будто всегда видел чистое небо. Жизнь излетела из его приоткрытого рта.

Воин не может лежать лицом вниз, и я освободила его тело от копья, я положила его на спину, и трава стала алой вокруг него. Смотри в небо, брат, иди в чертог бело-синего, я провожу тебя. Дай кончить бой, дай обтереть клинки…

Я разрезала себе ладонь и призвала алчных духов. Теперь они направляли мое оружие в бой, они пожирали разум врагов и получали их жизни. Я впервые тогда пошла на это. И больше не бывало битвы, когда бы я делала так. Взяв копье, я направила его на врага, лишившего Санталая света жизни. Своим же копьем был он убит, и духи пожрали его вмиг. В вихре тьмы, в вихре смерти я продолжала свой бой…

— Аракспай!

— Торуг!

— Талай!

— Ситор!

— Илисай!

— Аксай!

— Интик! Интик! Интик!

В сумерках ходили по степи люди, звали близких, друзей, окликали по именам воинов. Я, упав от бессилия, лежала на теплой земле. Голоса летали птицами в сумерках, я слушала, а мне слышалось — теплым ветром, сухим шелестом выжженной травы, мирными шутками отзывались воины, уходя в вышний чертог:

— Аксай, коня дай…

Но люди не слышали того, а павшие молчали. Одни искавшие откликались другим, и обнимались, и роднились тут же, в разбитой степи. Даже если не тот был, кого звали, найдя друг друга, родными становились навеки — таков обычай.

Я собралась с духом и села. Тело горело, раны жгло болью, но всего сильнее была усталость — не тела, а сердца. Степские были разбиты. Со стоном поднимались раненые, живых и здоровых врагов не было. Только наши воины собирали павших, степь бросила их, бежав. Весть о гибели Атсура, как говорили потом, остановила и развернула их. Без царя кто даст обещанное? На месте царя не возникло преемника сразу — и степь бежала, оставив нам своих мертвых, оставив нам свою скорбь. Кто убил Атсура, я не знаю и ныне. Не я, не отец, не Талай. Как случилось это, я тоже не знаю. Вернее всего, чья-то стрела пронзила его с дальнего лета, случайная, и мы не узнаем имени того, кто послал ее, никогда.

Качаясь, я дошла до реки, упала в нее лицом и пила, как лошадь, долго и тяжело. Лишь после этого разум мой прояснился, и голоса воинов, отходящих в вышний чертог, отдалились. Только живых слышала я теперь. Тогда поднялась и стала вместе с ними ходить и окликать всех, кого могла вспомнить:

— Санталай!

— Бортай!

— Велехор!

— Истай!

— Стибор!

— Астарай!

Все мои братья были мертвы, ни один не откликнулся.

— Талай!

Мы встретились и не узнали друг друга. Я плакала, глядя в его почерневшее лицо. Он опустился на колено и коснулся моих ног.

— Мы живы, царевна. Отчего ты плачешь по живым, но не плачешь по мертвым?

Я опустилась

рядом с ним и взяла его за руки. После мы пошли вместе, и звали родных, и собирали павших, относя их к стану, за реку.

— Царь мой!

Отец был жив. Он сидел, укрывшись теплой шубой, у своего шатра. Всех братьев мы принесли к нему. Мне было страшно взглянуть в его сухое, постаревшее лицо. Мне стыдно было, что не я, а Санталай, сын-наследник, пал в этой битве.

— Очи!

— Согдай!

— Ак-Дирьи!

— Ильдаза!

— Таргатай!

Старшая дева была жива, и тяжелая рана в голову не остановила ее. Девы залечат эту рану, я знала. Но из всего чертога осталось, кроме нее, только одиннадцать дев.

— Их доля прекрасна, — скажет потом мне старшая дева. — Их доля светла и завидна. Я же не знаю, зачем оставил меня бело-синий в этом мире. Я не хочу жить и стареть.

Согдай я нашла среди мертвых, но глаза ее еще были живы. Я заглянула в них — она меня не узнала. Земля под ней пропиталась кровью, но сердце билось и дыхание исходило. Талай, склонившись над сестрой, поднялся и сказал:

— Ей не жить. Отпусти ее, царевна. Пусть идет в бело-синее. Она не имеет вины перед тобой.

— Она никогда не имела вины, конник. Только любовь к ней живет в моем сердце, только свет — в памяти. Это не я распорядилась ее долей.

Я наклонилась над ней и положила ладонь на ее теплые, еще живые глаза. Мягкая улыбка коснулась красивых губ моей доброй сестры-воина, так улыбаются, когда видят хорошие сны. С ней она и ушла в бело-синее.

Очи была среди живых. Она была с Камкой. Из всех только они никого не искали по полю, не собирали имен. Камка сидела на земле, закрыв глаза и запрокинув тяжелую голову. Ее уши полны были голосов и криков, ее сердце — печали, она провожала павших и не обернулась, когда я подошла. Я не стала тревожить ее. Очи осталась с ней рядом, мы с Талаем ушли.

Еще долго ходили люди, собирали тела мертвых, находили живых, и все шли на наш берег. Уже и растущий месяц нырнул за гору, и теплая наступила ночь, а голоса все не прекращались, имена летали над степью. Потом один за другим вспыхивать стали прощальные костры, и плач поплыл. Один за другим уходили воины в бело-синее, и мы отпускали их с миром. Лишь те, у кого оставались в чертоге родные, с кем проститься еще не успели, были сложены в повозки и отправлены к станам. Люди не хотели медлить, люди не хотели оставаться в этом месте. Степские ушли, и наши уходили тоже. Где же тогда была победа? В чем была наша победа, спрашивала я себя. И сердце не знало ответа.

— Где царь? — услышала я вдруг знакомый голос. Мы сидели с отцом в шатре и молчали, глядя в слабый огонь. Царь не тронулся с места. Я поднялась сама и вышла.

Конник на пегом Камкином коньке подскакал к шатру. За ним спешили еще несколько темных всадников.

— Царевна, — сказал первый, спрыгнул с коня и опустился на колено передо мной. Это был Эвмей, чужеземец, принявший в эту весну наше посвящение. — Царевна, моя линия взяла большую добычу, — сбивая дыхание, говорил уставший Эвмей. Но его речи были полны радости, это никак не походило на ту скорбь, что разлилась в ночи. — Мы преследовали отступающих и отбили много коней и скота. Там есть и оружие, и пленные. Одна повозка полна вещей, мы не смотрели, что там.