Кадын
Шрифт:
Он прокричал последние слова, уже сидя в седле, а потом развернулся и пустился галопом. Достигнув своих суетящихся слуг, он кричал на них и бил плеткой, а после поскакал дальше, вон из стана. Слуги торопились с тюками, кричали друг на друга и один за другим пускались следом.
— Отец, позволь, я убью его! — сказал Санталай, пока еще был Атсур виден. — Я уверен, стрела его и сейчас настигнет.
— Не надо. Один волк стаи не стоит. Они все равно вернутся войною.
Вечером я лежала в постели и горячими глазами смотрела на потолочные балки, на ковры, укрывавшие стены. Моя кожа горела, мои
Так мы говорили:
— Он нам лгал, — твердила я. — Он полон к нам ненависти. Он хотел мне позора. У него много жен в степи.
— Я не виню тебя, дочь. Как воин, ты поступила.
— Их люди не знают добра в сердце, они жестоки и бьют коней по глазам.
— Степь полна людьми, дочь. Им не хватает мяса и пастбищ. Они придут сюда все, и многих мы по именам не дозовемся после боя.
— Я знаю, отец. Но мы будем свободны. Мы будем биться за то, что есть мы сами, люд Золотой реки. Если б не война, степские все равно пришли бы сюда и без боя нас взяли. Они сделали бы своими женами наших дев, а своих дочерей нашим воинам отдавали бы в жены. В степи море людей, и оно поглотило бы нас своим жадным ртом, потопило бы своей дурной кровью, мы растворились бы в их серых людях и исчезли. Исчезла бы сама память о Золотой реке. Так было бы, стань я Атсуру женой.
— Духи давно войну предвещали. Но что толку, если останется после войны мало нашего люда? Мы так же исчезнем, растворимся среди темных, оставим свой путь и память о Золотой реке. Такое будущее я вижу.
— Нам надо уже сейчас уходить, отец. Собирай глав родов и назначай день. Говори: люд Золотой реки снимает зимние станы и уходит в кочевье.
— Духи молчат, дочь. Духи хотят, чтобы были мы здесь.
— Они хотят нашей смерти?
— Они хотят сильный люд на сильной земле.
— Но я не хочу гибели люда! Ты слышишь, отец? Пусть слышат и духи! Мы уходим к нашей Золотой реке! Зови глав всех родов, зови вождей линий воинов, зови охотников с дальних гор, пастухов с дальних выпасов, людей с Оуйхога! Скажи всем: мы уходим! Уходим! Уходим!
— Тише, тише, Ал-Аштара. — Чьи-то холодные руки нежно гладили мои щеки. Я открывала глаза и опять видела потолочные балки. Надо мною склонялась старшая дева в маске, я узнавала ее по глазам. — Дыму! — оборачивалась она в глубь комнаты, и чья-то встревоженная тень скользила, и меня обволакивало густым, терпким можжевеловым духом, а в рот текло горькое горячее травное варево. Моя голова безвольно падала, но я продолжала твердить:
— Позови отца. Скажи, чтобы звал всех. Пусть всем скажет, что мы уходим. Пусть просит у духов пути и направления. Мы идем к Золотой реке.
И опять меня накрывало горячей, алой волной, и вновь спор я вела с отцом, и жарко просила его о кочевье, и грезился мне уже скрип груженых повозок, рев погоняемого скота и зарево подожженных, оставленных наших домов… Когда в следующий раз я открыла глаза, Санталай сидел рядом.
— Брат, где мы? Далеко ли уехали? Хорошо ли идут наши стада и табуны?
— Усни, Ал-Аштара. Тебе мнится.
И я понимала, что брежу и мы никуда не идем, мы остались на месте,
— Ах, Санталай! Санталай! Что же я сделала! Что теперь будет?
— Спи, сестра. Девы, лечившие тебя, разогнали зло, что вокруг тебя кружилось.
Но сон уводил меня, и я видела своего барса-царя на голубом блистающем камне, и Золотая река текла из-под него, струей, ручейком начинаясь, а потом превращалась в широкий, сияющий солнцем поток. И я счастливо плакала, и смеялась, и ээ своего вопрошала:
— Скажи мне, где она протекает? Укажи мне дорогу, и мы снимемся с людом моим и уйдем к ней навсегда!
Но дух молчал, а я слышала вместо ответа голос моей старой мамушки:
— Спи, Аштара. Не кричи, золотое дитя.
Утром и впрямь я очнулась как ни в чем не бывало. Ни жара, ни лихорадки — все зло отступило. Был уже день, солнце ярко светило в потолочную щель, и в доме было пусто, одна мамушка у очага. Я, как и вчера, в одежде и шубе лежала, и было мне жарко. Расстегнула ее, стащила с себя, села и весело оглядела дом. Хорошо было мне, легко и свободно, будто заново на все я глядела, будто новыми войлоками пол устлали, новыми коврами стены завесили.
— Что, мамушка, миновала печаль? — сказала я ей. — Жених ускакал.
— Атсурка тебе не жених, — как всегда, она отвечала. Я махнула рукой — что говорить со старой — и вышла из дома.
Странное зрелище увидала с горы, от порога: внизу, в стане, большая была сходка людей, толпились и мужчины, и женщины, и семейные, и свободные воины под холмом на пути к нашему дому. Как костер, яркие, цветастые шубы под небом горели. Кто-то, верно, в кругу этом говорил, сначала все слушали, а потом зашумели. Тут из-под холма поднялся на коне Санталай и, увидев меня, сжал коню бока — вмиг оказался рядом.
— Хе, сестренка, в лице цвет появился! Не такая ты лежала вчера.
— Что происходит там, брат? О чем говорят люди?
— Или не догадываешься? На весь стан вчера ты кричала: уходим, уходим! Вот отец и пустил весть обсуждать. С утра гонцы во все роды умчались, на все дальние стоянки, как ты говорила. Пусть думают люди, раз ээ Торзы молчат.
— Как странно. А отец где?
— Он там, среди них. Говорит сейчас с ними.
— И что люди?
— Волнуются, думают разное. Но отец не торопит. Как соберутся главы всех родов, так будем решать, здесь ли войну принять или на запад идти.
Я до сих пор не знаю, верно ли, что с отцом в ту ночь говорила, или была это марежь. Однако все так и случилось: через пол-луны собрались все главы родов с младшими сыновьями. В пышных, праздничных шубах приехали все, но невесел был тот совет. Я сидела наравне с отцом и братом, и на меня с удивлением гости смотрели. Но отец сказал: «Она больше всех нас право имеет об этой войне решать», — и они промолчали.
Собравшись, все, конечно же, знали, зачем звал их отец, но он снова все повторил. Все знали также и ответ, что им передали их люди и что сами имели в сердцах, но нахмурились все и задумались, как если бы впервые новость ту услыхали. Я в нетерпении на людей смотрела. Не верила я, что умер совсем в них зов кочевой, что не тянет уйти по первому теплу в кочевье.