Кадын
Шрифт:
— Ты даришь мне солнце, — сказал Атсур растроганно. — Теперь же могу и последний свой дар тебе дать, но с тем, чтоб ты не отказывалась от него сразу, а подумала в течение этой луны.
И он извлек вновь те же сережки.
Как будто меня обожгло кипятком, я вскочила. На отца гневно взглянула — мрачен он на месте сидел.
— Что происходит здесь?! Или гость решил, что я стойбищенская девка, которую можно задобрить дарами? Тебе сказали, кто я такая! Отчего мне терпеть оскорбление в доме отца? Отец! Царь! Отчего ты молчишь и позволяешь такое?
На стене отцовская плетка висела, языкастая, с золоченой рукоятью. В гневе
— Дочь, мы должны поговорить с тобой прежде, чем ты окончательный ответ дашь, — сказал он, и я среди врагов себя ощутила.
— Какой ответ может быть у меня, кроме этого?! Вот мой пояс — это один ответ, который я приняла на всю жизнь! Лишь со смертью его я сниму. Но до смерти о нем не пожалею.
— Царевна, мне не нужен брак такой ценой. Я с миром пришел, хочу вечного мира с вашими очагами. Ты можешь стать тому в помощь!
— Вороной конь не станет белой кобылой, — я отвечала. — Забери серьги и дари их другой деве, на ком не увидишь знака служения Луноликой.
— Дочь, успокой гнев свой, сядь и выслушай, — сказал тут отец, и в его громком, твердом голосе была власть царя, а не родителя. Я опустила плетку. — А ты, гость, выйди теперь, отправляйся к своим соколам и дай нам говорить долго.
Атсур снял шапку перед отцом и вышел. Я без сил повалилась на пол.
— Отец, кто этот человек? Или он колдун? Или он одурманил здесь всех? Почему он приказы отдает в твоем доме? Почему дважды оскорбил меня сватовством? Почему ты молчишь, а братья его не прогнали?
— Твой гнев понятен и справедлив, дочь. Но послушай, с чем он приехал. Я расскажу тебе все, и ты поймешь, отчего я позволил ему поднести тебе серьги снова.
И он рассказал мне то, что от Атсура услышал. Голова моя склонилась к концу его речи. Глубокая, холодная топь под моими ногами открылась, и спасения не видела я.
— Я не верю ему, отец, — сказала я, когда он закончил. — Он говорит много, и он говорит слишком складно. Он хитер, как голодная псина. Но я не верю ему. Он не тот человек, который бы не мог удержать старшин в своем кулаке. И ему не за что так любить нас, как он говорит.
— Ты права, дочь, но я услышал в его словах другое, — так сказал мой отец, и я поняла в тот раз, что его ум — как утка: со дна темного озера он доставал суть, тогда как у других ум скользил по поверхности, как глупая чайка. — Атсур приехал к нам, чтоб объявить нам войну. Он не сделал это прямо, потому что у него нет сейчас большого войска. Он не царь над племенами степными, как он сам говорит. Слишком много племен сейчас по степи кочуют. Заметь, дочка: он подарил мне и братьям твоим только то, что изготовили его люди. Это добротные, но простые вещи, у него нет золота, чтобы дарить, золото нужно ему, чтобы держать своих людей. Самые дорогие дары, что он привез, куплены у желтолицых. Ты знаешь, что он сказал мне этим? Что ему нужны пути караванов, ему нужны наши земли, наши кузни и наш красный цветок для получения золота. Он пришел с войной, но людей сейчас у него нет. Старшины не с ним, но, если он объявит поход на нас, они будут с ним и придут сюда всей степью. Но он не хочет делиться и не хочет тратить на войну то, что у него есть. Вот что сказал он мне, говоря, как ему неприятна мысль о войне с нами. Он хитер, ты права, но еще и находчив. Когда он ехал сюда, не знал, что здесь встретит. Потому брал
Отец замолчал. Я ждала, что он скажет дальше. Стало совсем темно. Отец зажег два светильника и поставил между нами. В круг света попали серьги и бусы, лежащие на молочной рубахе. Мне хотелось бросить серьги в огонь.
— Почему же ты хочешь, чтобы я о чем-то подумала? Почему сам не отказал Атсуру, если видишь, какой он лжец?
— Дочь, для спасения своего люда Луноликой матери дева может отречься от обета. Это древний закон.
Он сказал это, и я похолодела. Потому что он думал об этом серьезно. Он видел опасность для люда в войне.
— Отец… Это не тот случай.
— В законе не говорят, какой должен быть случай.
Его голос опять был голосом царя. Так он судил на судах. И я испугалась, что он присудит мне этот брак. «Тогда сама шагну в бело-синее», — так тогда я решила.
— Войны все равно не избежать, — сказала я глухо. — Ты понимаешь это, царь? Не сейчас — так позже. И нам ли, воинам, в вечном кочевье закаленным, бояться этого?
Я не знала тогда того, что ему задолго было известно: что эта война станет для нашего люда последней. Отец тоже страдал, сердце его было во мраке, видя, что сбывалось все предсказанное и предугаданное, но он еще боялся сам признать то. Только я не видела этого, в собственном горе потонув.
— Я понимаю это, дочь. Но не сейчас. Не в год засухи и падежа скота. А к тому часу мы все уйдем. Я защищаю свой люд, но не землю, на которой он живет. Когда мы все забираем с места, мы снимаемся и уходим. Эта земля так богата, что мы не взяли всего до сих пор, и, быть может, нам не удастся это еще долго. Но братья Торзы не оставят нас здесь, я верю. И тогда мы уйдем. Нам нечего защищать и не за что с ними сражаться. Мы ищем то, что оставили предки.
Глубокое горе сглотнуло меня при его словах. Я словно уже видела себя в повозке, женой, увозимой в чужие станы, к чужим очагам, а мой легкий люд снимался и шел, удаляясь от меня, в кочевье — великое кочевье к Золотой реке. То самое, о котором я с детства мечтала.
Отец будто понял меня. Взгляд его становился мягким. Он понял, что во мне происходило в тот миг, и мне захотелось заплакать.
— Дочка, в тебе царская кровь. — Он положил руку на мою голову. — Это значит, что своей не имеешь ты жизни. Царь отдан своему люду, как заложник. Всегда так было: если гневались духи, люди им отдавали царя. Я сказал Атсуру, что дам тебе время — одну луну. Пусть живет в нашем доме, а ты думай. Через луну ты скажешь нам свое слово, и, каким бы ни стало оно, я не буду тебя неволить. Мои люди свободны.
— Позови служанок, — сказал он потом, поднимаясь и разминая затекшие ноги. — Пусть зажгут свет, а после возьмут подарки, что Атсур мне подарил, и закопают подальше от дома. Через десять дней их можно будет откопать, и тогда я решу, кому из родни их отправить.
— Почему, отец? — Даже в тех мыслях, что меня поглощали, я сумела этому удивиться.
— Он сказал, что эти вещи принадлежали его отцу, только ножны без клинка сделали по его приказу. Его отец погиб от предательства, а нож без клинка — какая сила в нем? Он хотел передать мне судьбу своего отца и лишить силы. Он хитрее, чем голодная псина, Ал-Аштара. Ему помогают колдуны из степи.