Кафедра А&Г
Шрифт:
Марья же Ивановна была счастлива и обожала обоих. Но отчего-то рука сама собой накладывала Лёшеньке кусочки повкуснее и тянулась к одёжке получше. Чёрт её, эту руку, подери, ну что ты с ней будешь делать!
Алексей учился не просто хорошо, а удивительно хорошо. Отличник, на лету не только схватывающий, но и быстро превосходящий сельских учителей. К тому же – книгочей, три раза по кругу перечитавший школьную библиотеку и скромные запасы человеческой мудрости, облечённой в вербальную форму, имевшиеся в доме приёмной матери. Специально для Алёши она выписывала на школу – собственные ресурсы ныне не особо позволяли роскошествовать – всю периодику от пионерских, комсомольских и взрослых «правд», «Юных техников» и «натуралистов» до «Нового мира», «Роман-газеты» и «Красной звезды». Пока кровный сын помогал заниматься скотиной, доил корову и коз, кормил кроликов и кур, вскапывал огород и удобрял его из компостной кучи, носил воду и починял всё, что под руку поломанное подвернётся, сын приёмный дудел в горны, стучал в барабаны, клеил стенды и пылко проводил политинформации, прежде бывшие в этой далёкой школе делом чисто номинальным.
Когда Алексея Безымянного приняли в комсомол, он тут же автоматически сменил прежнего комсорга школы, как раз её окончившего, и стал частенько наведываться в соседний уездный городок на заседания райкома, членом которого стал сразу после окончания восьмого класса. В свидетельстве о неполном среднем образовании выстроилась плотная шеренга пятёрок, и Лёшка поступил в медицинское училище – самое приличное в маленьком районном центре учебное заведение. Не на слесаря же, в самом
– А потом в город поедешь, на врача выучишься, – рыдала мама Марья Ивановна, гордясь своим сыном, – будешь нас всех лечить. Больницу поднимешь, а то страх какой-то, а не больница сейчас.
– Непременно! – отвечал Лёша, хотя планы у него были совсем другие. Никогда, ни в каком виде он не собирался возвращаться сюда, где родился и вырос. К этим вечно забитым беспросветным трудом людям. К пьющим и матерящимся бабам и мужикам. К грязи и бездорожью. Сюда, где жестяная банка сгущённого молока вызывает такой же дикий восторг, как стеклянные бусы у вождя племени, затерянного в дебрях Амазонки. В журнале «Огонёк» он видел фотографии другой жизни, в которой девушки в белых спортивных костюмах стройными рядами идут по чистенькой Красной площади. Там окна гастрономов топорщатся в счастливых «москвичей и гостей столицы» осётрами и пирамидами банок с икрой, крабами и шпротами. А по заасфальтированным улицам ездят чистенькие машины. И люди ходят в лакированных ботинках по набережным забранной в бетонные берега реки и в красивых купальниках позируют на лесенках, ведущих прямо в воды, а не чавкают в резиновых сапогах по вечной жиже и не ныряют в чёрных трусах в илистую речку-вонючку. И, будучи проницательным от природы, подозревал, что есть ещё и другие, куда более привлекательные… журналы.
«Злыдень» Борька, всегда понимавший кудахчущих, хрюкающих, мычащих, лающих и мяукающих тварей, поступил в ветеринарный техникум, что тоже было ох как неплохо. Сельхозакадемия ему не сильно светила с его успеваемостью, и он собирался вернуться в родной колхоз зоотехником и жить себе «как люди». Нормальные люди на своём нормальном месте. Крепкий земной мужик, как и его отец. Хороший, но не звёздный. С обострённым чувством справедливости и умением работать «от рассвета и до забора». И ещё два раза по столько же в случае необходимости. Такая планида.
«На фельдшера» после восьмого класса учиться долго – полновесных четыре года. За это время Алексей Безымянный так прочно укрепился в районной и краевой комсомольских организациях, что до республиканской было – рукой подать. Подал он, что правда, не рукой, а неким другим органом. Тем самым, что так любят упоминать в биографических справках. Членом. Только не совета, а самым обыкновенным – мужским половым. В него по уши влюбилась одна из секретарей краевого райкома комсомола. (Для детей и юношества, чьи ассоциативные ряды ограничены восприятием эталонов офис-менеджмента, сообщу, что «секретарь комсомольской организации» – понятие, конечно, архаичное. Но «в те далёкие годы» степень судьбоносности подобных связей оценивалась, как если бы в наши дни ученик курсов дизайна села Кукуева очаровал начальника PR-отдела регионального филиала крупной рекламной корпорации, скажем, Челябинска или какого другого города-миллионника на российских просторах.) Она была для восемнадцатилетнего Алексея старовата – железобетонный тридцатник. Но любви все возрасты покорны. Особенно – любви женской. Лёшка воспользовался неистовой покорностью сердца влюблённого секретаря и, получив с её помощью все возможные мелкопоместные рекомендации, отправился штурмовать столичный медицинский вуз. Предварительно, разумеется, получив свой красный диплом, свидетельствующий об окончании среднего медицинского учебного заведения.
Честно говоря, к медицине Алексей Безымянный был совершенно равнодушен. Можно даже сказать, что медицина ему не нравилась. Он был слишком брезглив и чрезмерно логичен для таких грубых и одновременно столь тонких, частенько вовсе не ментальных, хотя сущностно весьма осязаемых материй. Он ни разу не отрезал ножницами голову ни одной лягушке на лабораторных занятиях по нормальной физиологии. И вовсе не потому, что ему было жаль это пучеглазое земноводное. А потому, как сама мысль о том, что необходимо дотронуться рукой… какой там «дотронуться» – крепко зажать в горсти осклизлое тело, и – хрясь-хрясь-хрясть! – размыкать и смыкать инструмент на плоти до полного усекновения верхней челюсти со всем прилежащим, да так, что в тебя летят брызги гадких субстанций, вызывала у него желудочный спазм.
Благо почти весь преподавательский коллектив медицинского училища был женским, а Лёшкино влияние на фемин было одинаково безоговорочным. От него в равное благоговейное оцепенение впадали и юные жёны, и старые девы, и синие чулки, и роковые уездные красотки. К его врождённому обаянию присоединилась красота юного греческого бога. Вернее – титана. Не тонкого, отчасти гомосексуального мальчика, вызывающего у женщин смешанные чувства материнской нежности и эфемерного дымчатого желания, а сформированного молодого мужчины, вызывающего только страсть, страсть и ещё раз страсть. Чугунную, тяжеловесную человеческую страсть. Так он и прошагал победоносно по медицинскому училищу, получая в зачётку свои «отл. с отл.», ни разу не подставив собственный палец под скарификатор, не вонзив иглу даже в чужую мышцу, не говоря уже о венах. Ни разу не вынеся тазик с мокротой за туберкулёзным больным на практических занятиях в профильном диспансере. Ни разу не поучаствовав в фиксации буйных, допившихся до делирия, алкоголиков в психиатрической лечебнице. Ни разу не эвакуировав рвотные массы у неудачно попытавшихся окончить земное существование путём принятия per os [6] всякой дряни. Ни разу не удержав язык у эпилептика в припадке. И ни разу не вынеся «утку», не сменив дренаж во время практики в отделениях гнойной хирургии и реанимации. Алёша и практику-то не проходил, постоянно пропадая в райкомах, обсуждая какие-то наиважнейшие комсомольские дела, перед значимостью которых меркла любая сифонная клизма. Удачно миновав кровавые токи, мочевые брызги и каловые массы, юный фельдшер-комсомолец укатил в столицу и с первого раза поступил в медицинский институт. Чуть позже патронесса-секретарь, несколько раз посетив первокурсника, отпустила его в самостоятельное комсомольско-половое плавание в большой воде огромного города. Отпустила просто – без каренинских драм и ужимок бесприданницы. Среди многих способностей Алёша обладал и этой, удивительной: выходить из любых сталеплавильных страстей не только не обожжённым, но даже не раскрасневшимся. Дамы не мстили. Дамы оставались благодарны. Разве можно мстить богам (или даже и полубогам) за оказанную честь, а?
6
Через рот (лат.).
Мама Марья Ивановна поохала, поахала, поплакала, советуя Лёшеньке выбрать вуз «поближе» и рекомендуя летать «пониже», но он стойко стоял на своём «далеко-высоко» – и она смирилась. Особенно после того, как он пообещал быть осмотрительным, часто писать, наказал Борьке следить за матерью, крепко пожал руку первому, а последнюю – нежно поцеловал. На прощание.
Первоначально оглядевши столичный город, Алексей понял… Что Москва слезам не верит? Так везде слёзы – всего лишь секрет, предохраняющий глаз от высыхания, а всё, что больше, – солёная вода. Что в большом городе человек человеку волк? Так и в маленькой деревеньке ни разу не заяц. Что человеку без рода без племени некому помочь? Ну, он пока не немощный, а малолетнего сельского хулиганья, всегда готового к драке, здесь нет, так что Борька ему тут не помощник. «Основателем», «энциклопедистом», «гуманистом» и «фундаменталистом» много позже стал статусный мужчина Алексей Николаевич Безымянный. А молодой паренёк Алёшка понял текущее главное бытийное обстоятельство: одет он как колхозник,
Трагедия провинциала. «Потребовались песни, стихи, романы, обряды, жилища и новое умение хорошо держать себя в обществе». [7]
Песни, стихи, романы и обряды Алексей освоил молниеносно. Недюжинный острый ум, отличная память. И ещё он обладал счастливой особенностью иных насекомых – мимикрией. То есть способностью подражательно изменять поверхность, не затрагивая своей истинной биологической и поведенческой сути. И в человеческой среде обратимая изменчивость способствует не только элементарному законному выживанию, добыче пищи и продолжению рода, но и повышению в социальной иерархии путём пожирания тех, под кого ты так тщательно маскируешься. В световой части своей жизни он страстно провозглашал тезисы последних съездов. В теневой – Алёша бренчал на гитаре и пел про охоту на волков, километрами цитировал с выражением стихотворные опусы модных поэтов («Я видал, как подлец мусолил/по Владимиру Ильичу,/Пальцы бегали малосольные/по лицу ему, по лицу!» [8] ). И мог вовремя ввернуть: «А теперь отдай рюмку. Я несу тут всякую чепуху, а ты пьёшь». [9] И отлично выплясывал рок-н-ролл. Но при этом лично он – Алексей Безымянный – не ощущал ровным счётом ничего. Чем разительно отличался от своих таких же на первый взгляд товарищей, не чуждых лицемерия. У него вовсе не было собственного лица, если под «собственным лицом» понимаются душевные томления и творческие метания. Зато у Лёшки была собственная не слишком точно сформулированная цель.
7
Илья Ильф, «Записные книжки».
8
Андрей Вознесенский, «Уберите Ленина с денег!».
9
Эрих Мария Ремарк, «Триумфальная арка».
Фактически Алексей Безымянный хотел, чтобы было ХОРОШО. Конкретно ему, Алексею Безымянному. В любые времена, при любых властях, в любых обстоятельствах, посреди любых пространств. В незыблемость чего бы то ни было и уж тем более кого бы то ни было он не верил. Потому как неплохо учился и за любой фактической, отредактированной и отретушированной стороной вопроса его интуиция прозревала недоступное: всё течёт, всё меняется, и мало кто успевает приспособиться к текущим изменчивым условиям. Кто-то захлёбывается в грязевом селе, кого-то смывает потоком чистой воды, иные – тонут в безопасных с виду бытовых болотах. «Ты сможешь! Тебе не страшны никакие воды и ветра. Ты вовремя ляжешь на нужный галс. Ты чуешь, когда надо просто дрейфовать. Ты – выплывешь даже без парусов, без мотора и без вёсел!» – уверяла его интуиция. И он мог. Он – выплывал. Он становился жабой, если того требовали изменившиеся условия. Мог быть нужным и полезным, если это было нужным и полезным ему. Потому и деньги нашёл достаточно быстро. О нет! Он не пошёл разгружать вагоны, закидывать уголь в бездонные горнила котельных и уж тем более – санитаром в пропахшие запахом тления с торжествующей формалиновой ноткой морги. Это не вписывалось ни в текущее, ни в грядущее «хорошо». Он – случайно, на дачной вечеринке с шашлыками под гитару – познакомился с Ольгиной матерью – вечно скучающей, отлично сохранившейся дамой предклимактерического возраста, женой партийного босса чуть выше средней руки. Алёша отлично понимал риски этой связи, но пользы перевесили. Ольга Андреева любила свою неразумную мать и со снисхождением юной зрелости отнеслась к случившемуся, став странной парочке скорее патронессой, нежели оскорблённой дочерью и покинутой возлюбленной. Она вовсе не была оскорблена, потому как любимая мамочка внезапно перестала соперничать с подросшей дочуркой в чём только могла, как это уже повелось в последние годы. Да и покинутой возлюбленной ни у кого бы, кто знал Ольгу близко, язык не повернулся её назвать. Пара постельных экзерсисов с Алексеем разочаровали юную сибаритку, привыкшую к заботе и поклонению. Ранее все её половые, простите за прозу, партнёры были старше и опытнее. Следовательно – искуснее. Грубый механистический массаж органов малого таза ей не требовался в силу молодости и здоровья. Ей требовалось поклонение, восхищение, премьеры в театрах, лучшие столики в недоступных ресторанах. Красота игры вообще. Всего этого молодой, симпатичный (и даже, можно сказать, красивый), но простоватый и бедный паренёк из провинции предоставить не мог, как бы ни старался и ни растопыривал перья. До того, что было нужно Ольге сейчас, ему ещё было как до Луны пешком. Маме нужна игрушка? Пожалуйста! Обеспеченная юность щедра, а добрые люди не давятся тем, чего сами съесть не в состоянии, лишь бы другим не досталось. Ольга была добрым человеком. Она искренне радовалась, что вечно скучающая мать перестала скандалить с бесконечно занятым отцом. Последний Алексея и вовсе не замечал, полагая вполне нормальным его частое присутствие в городской квартире и на загородной даче. Отчего бы юноше, на правах сокурсника дочери, и в самом деле не сопроводить его, Ивана Андреевича Андреева, супругу в магазин, не помочь перевезти вещи или что там ещё? Вот недавно как раз очень выручил – поехал кататься с женой на лыжах. Потому как сам он ну никак не мог – работа. Ольга с текущим зрелым любовником и матушка с Алексеем вчетвером посещали Большой зал консерватории. Билеты поставлял papa. Или Ольгин кавалер. Внешне всё было более, чем пристойно, – tacito consensu. [11]
10
Владимир Маяковский, отрывок из поэмы «Хорошо!».
11
По молчаливому согласию (лат.).