Каганы рода русского, или Подлинная история киевских князей
Шрифт:
Однако хазарская «закваска» ощущалась в Киеве как минимум до XI века, что нашло свое отражение в «полянах»
ПВЛ, которые: «…имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее — что дают». Характерно, что в ПВЛ порядки у «полян», то есть жителей Киева, разительно контрастируют с нравами, сохранявшимися у древлян и северян, то есть сельских жителей киевских окрестностей: «А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое…», «…браков у них [северян] не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены». Как видим, киевские «поляне» все еще соблюдают иудейские ветхозаветные порядки в семье и даже кошерные правила питания, в то время как окрестные славяне живут
Таким образом, «поляне» ПВЛ изначально оказываются «подолянами», то есть жителями киевского Подола и Копырева конца, в основном хазаро-иудеями. Двести лет спустя, то есть во времена, когда писалась ПВЛ, когда Киев стал большим средневековым славянским городом, а его центр переместился в «город Ярослава», уничтожив тем самым древние могильники Старокиевской горы, этникон «поляне», по-видимому, распространился на всех обитателей этого престижного района города, сохранившего старое название «Поля вне града». Если это так, то «поляне» ПВЛ — это не этноним, не некое славянское племя Киевщины, а топоним, первоначально относившийся только к хазарскому населению Киева, а позже распространившееся на обитателей «Поля (вне града)», а затем и на всех коренных киевлян независимо от их этнической и религиозной принадлежности. В начале X века в многонациональный конгломерат «полян» влился третий компонент — варяжская русь. Захватив в Киеве командные — в прямом и переносном смысле — высоты, он дал Полянскому конгломерату народов свое имя, что постфактум констатировала ПВЛ: «поляне, ныне зовущиеся русью».
Основной денежной единицей Восточной Европы в VIII и IX веках был арабский серебряный дирхем. Клады с арабским серебром надежно маркируют европейские торговые пути того времени, к концу указанного периода практически монополизированные русью. Таким образом, клад с дирхемами — надежное свидетельство того, что на землю, в которой он был зарыт, ступала нога купца руси. Распределение найденных археологами многочисленных кладов с арабским серебром 786–900 годов дает выразительную картину: такие клады есть в Старой Ладоге, окрестностях Новгорода, Ростова и даже в Подмосковье. Вот только в Киеве их нет. По заключению одного из ведущих российских археологов В. Янина, в течение двух последних третей IX века (так называемая «вторая фаза» обращения дирхемов) район Нижнего и Среднего Днепра выпадает из зоны монетного обращения Восточной Европы, а начало функционирования знаменитого летописного пути «из варяг в греки» Янин относит только к Хвеку. Отметим еще раз явное расхождение с ПВЛ, где этот путь существует веком раньше, если вообще не со времен св. Андрея Первозванного. На самом деле в девятом столетии Среднее Поднепровье находилось вне европейских торговых путей, не было в то время, никакого пути «из варяг в греки», и корабли руси не приставали к причалам Почайны. Этот летописный путь проявляется лишь с появлением в Киеве руси в начале X века зарытыми в киевской земле дирхемами, отметившись первым кладом 907 года на Лысой горе и множась потом на остальной территории города.
Нетрудно представить, что скандинавы, обосновавшейся в конце IX века в Гнездове, спускались по Днепру в район Киева для торговли с местными хазарами. Можно даже предположить, что, воспользовавшись уходом венгров с днепровских порогов, они ходили мимо Киева к Черному морю и, проходя мимо, «положили глаз» на перспективное место — быстро растущий город. А в какой-то удобный момент, не довольствуясь ролью заезжих гостей, «наложили лапу» на его торговый порт, для чего поставили поселение на контролирующей гавань Лысой горе. Так провинциальный славянско-хазарский город, пополнившись торговой варяжской факторией, начал свое превращение в «мать градам русским».
Принадлежность комплекса из поселения и могильника на Лысой горе «находникам» скандинавам не вызывает сомнений у Г. Лебедева, вроде бы принимается западными, и даже не оспаривается украинскими археологами. Отдельный вопрос, было ли это поселение, как полагает Лебедев, Самватом. У Багрянородного Самват — безусловно крепость, точнее замок , однако наличие укреплений у поселения Лысой горы Э, Мюле не считает доказанным. Присутствие или отсутствие фортификаций само по себе не может быть решающим фактором для атрибуции поселения скандинавам. Их торговые фактории в восточной Европе в основном имели характер так называемых «открытых торгово-ремесленных поселений», либо вовсе не имеющих укреплений, либо укрепленных чисто символически. Вероятно такие фактории без постоянного населения, чьи обитатели в случае опасности в любую минуту могли сняться с места, серьезной фортификации просто не требовали. Например, у Ибн Фадлана в описании 922 года фактории руси в Булгаре нет ни малейших намеков на какие-то укрепления. Торговая русь живет там в коллективных гостиных домах и, судя по всему, в них же хранит свои товары. Рядом у причалов стоят корабли, в любой момент готовые унести хозяев подальше от опасности, а когда пробьет час, то и в последний путь, послужив топливом для погребального костра.
Таким образом, наличие укреплений не принципиально для признания поселения на Лысой горе оплотом руси в Киеве. Но оно совершенно необходимо для отождествления его с Самватом. С другой стороны, есть иные версии места расположения «крепости Киоава-Киовы». В. Янович полагает, что Самват находился в устье не Почайны, а Лыбеди на
105
В. Янович. Великая Скифия: история докиевской Руси. М., 2008.
106
О возможности двух названий у Константина для одного и того же города см. «Читая Константина Багрянородного». (В. Егоров. У истоков Руси: меж варягом и греком. М., 2010).
Уступая очевидности фактов, Б. Рыбаков все же отчаянно пытался спасти свое детище, следующим образом объясняя, почему его «город Кия» оставался маленькой крепостцой с начала шестого века до конца девятого: «Рождающиеся города — это не сказочные палаты, возникающие в одну ночь». Действительно, за одну ночь города не возникают, но речь-то не об одной, даже не о тысяче одной ночи — никакого прогресса за… почти четыреста лет! Видимо эта неувязочка смущала самого академика, и он искал, искал объяснение: «Град князя Кия на горе не разрастался в то время; тогда была пора не строительства, а походов, не производства, а трофеев. Но историческая роль Киева начиная с этого времени непрерывно возрастает». Так попытка объяснить неувязку только умножила несуразности.
Владыки и их подручные сами никогда не занимались производством, но всегда охотно использовали и его продукты, и трофеи от походов для своих собственных нужд. В число этих нужд входило, не в последнюю очередь, престижное жилье. Но в Киеве VI–IX веков почему-то не было хором, ни княжеских, ни воеводских, ни боярских. А вот после корсуньского похода Владимира I (стало быть, заметим себе, рыбаковская «пора походов, а не строительства» еще не закончилась!) как по мановению волшебной палочки появляются не только каменная Десятинная церковь, но и княжеские палаты, общественные здания. Что же касается исторической роли захолустной крепостишки без постоянного населения, якобы непрерывно возраставшей четыре века, то тут, как ныне модно выражаться, no comment. Откровенная ерунда, правда, совершенно необходимая для удержания на плаву другой выдумки академика — «Полянского союза племен», якобы объединившихся вокруг Киева. Когда роль Киева возросла на самом деле, без всяких перезрелых племен и их союзов, о нем как о большом торговом городе тут же заговорили «всяки языци»: и хазары, и греки, и арабы — все дружно в X веке. А до этого — молчок! Неподкупная археология объясняет: просто говорить было не о чем.
Определение реального возраста Киева важно само по себе, особенно для киевлян и Украины, но есть у этой проблемы и более широкий аспект, затрагивающий всю русскую историю. Совершенно очевидно, что если IX век — самый неинтересный период в истории Киева (Ю. Кальмер), если военно-политические функции города как центра отчетливо зафиксированы только в X веке (Э. Мюле), если только к середине X века Киев превратился в важный городской центр (К. Цукерман), то, спрашивается, где же тогда центр языческой Киевской Руси, где столица государства Аскольда и Дира, Олега и Игоря? Есть «город Владимира», есть «город Ярослава», есть недвусмысленные археологические следы деятельности последующих киевских правителей, а вот «городов» Аскольда и Дира, Олега и Игоря нет. Нет стольного града Киева второй половины IX и первой половины X века!
Если бы дело было только в ущемленной национальной гордости украинцев, то, посочувствовав славянским братьям, мы могли бы оставить эту проблему им. Но такой конфуз киевской археологии в очередной раз, и очень серьезно, ставит под сомнение достоверность ПВЛ. А поскольку ПВЛ остается единственным источником сведений о начальной Руси, то под сомнением оказывается вся история дохристианского русского государства, наша общая древняя история. Упорное сопротивление археологически очевидному со стороны советских, а в последние годы украинских историков вызвано не только по-человечески понятным стремлением отодвинуть как можно глубже в древность истоки Киева, но и отчаянным желанием снасти, реабилитировать ПВЛ, ибо с потерей Киева второй половины IX и первой половины X веков мы теряем не только целый век нашей древней истории, но, что самое ужасное, остатки доверия к ПВЛ как летописи Древней Руси.