Каганы рода русского, или Подлинная история киевских князей
Шрифт:
Например, Никитин считает важной «идентичность имени Рорик / Ререк племенному символу вендов-ободри-тов, каким был рарог / ререг». По его мнению, «…в этом имени [на самом деле не «Рорик / Ререк», а «Ререк» — отчетливо проступает западнославянское (вендское) слово «ререг / рарог» — «сокол». Последнее чрезвычайно знаменательно, поскольку на пространстве земель, где проходила жизнь Рорика ютландского, только у одного народа сокол («ререг») был священным племенным символом — у вендов, т. е. у славян-ободритов». На самом деле сказать, что жизнь Ререка Ютландского проходила на пространстве земель ободритов, — сильное преувеличение. На это пространство он заглянул-то один единственный раз, да и то мельком. Что же касается сопоставления имени Ререка с соколом (кстати, все-таки «рарогом» или «ререгом»? [119] ) — это очень типичная и широко распространенная ошибка. Каким бы ни был племенной символ ободритов (если он у них вообще был, так как никакой достоверной информации об этом нет!), Ререк к нему отношения не имеет. Настоящее имя датского конунга было Hrorekr, что на древнескандинавском несет простой вполне определенный смысл «прославленный повелитель», так что никакие соколы, хоть «ререги»,
119
Слова «ререг» (не путать с «рарогом»!) нет ни в одном славянском языке.
Аналогичная картина с областью Рустринген, которую Никитин тоже привлекает для подтверждения своей фризской гипотезы. Эта историческая область Фризии не имеет никаких пересечений со словом «русь» и начальной русью, так как на самом деле называлась Rustringen (Рюстринген) от немецкого rusten — «снаряжаться, вооружаться, готовиться к войне» и Ringen — «бой, сражение».
Так что идею выведения древней руси из Фризии мы все же отбросим как некое недоразумение хорошего археолога, но, увы, плохого лингвиста А. Никитина, однако сохраним его ценнейший основной вывод о мифичности летописного Рюрика: «Рорик ютландский оставил свой след не на землях Великого Новгорода, а в памяти вендов-ободритов… сказание о приходе Рорика / Рюрика к «словенам» сфрормировалось не на почве Великого Новгорода или Киева, а значительно ранее, на землях вендов-ободритов, и лишь много времени спустя было инкорпорировано в ПВЛ в малоузнаваемом виде». Здесь стоит пояснить, что, разумеется, предварительно это сказание, основанное на реальных событиях сопротивления славян-ободритов Людовику Германскому в конце первой половины IX века, было принесено бежавшими от немецкой экспансии и насильственной христианизации эмигрантами с Эльбы и Одры в Приладожье и Приильменье, где со временем инкорпорировалось в местный славяноязычный фольклор. Оттуда оно перекочевало в ПВЛ, причем относительно поздно, примерно в середине XI века, что Никитин демонстрирует отсутствием Рюриков среди первых поколений князей-«Рюриковичей» и появлением первого на Руси действительного князя с именем «Рюрик» только во второй половине XI столетия, когда в Киевской Руси была официально узаконена мифология ПВЛ.
Таким образом, если не держаться за ничем не подтверждаемую ошибочную гипотезу «западноевропейского» происхождения руси, Рюрик оказывается не только бестелесным призраком, но и совершенно лишней, никому не нужной фигурой на доске древней русской истории. Вместе с Рюриком с этой доски должны быть навсегда сняты и другие связанные с Ререком Ютландским неиграющие фигуры-фантомы вроде ободритского правителя Гостомысла и безвестного Вадима [120] , невесть как и откуда проникшего в новгородские летописи.
120
В современном литовском языке vodimas означает «вожак, предводитель». Так что, возможно, Вадим новгородских летописей — тоже фольклорное наследие, но уже не ободритское, а местно балтское.
Но, признав мифичность Рюрика и переходя к следующему по хронологии ПВЛ русскому князю — Вещему Олегу, — А. Никитин ставит того в совершенно иное отношение к русской истории: «Если Рюрик в русской истории оказывается всего только фантомом, тенью, отброшенной на пространства Восточной Европы Рориком ютландским или фризским, то Олег выступает в ПВЛ первой фигурой, чье существование подтверждается датированным документом — договором, заключенным этим князем с греками 2 сентября 911 (6420 «сентябрьского») года. К сожалению, этот безусловно исторический факт не облегчает работу исследователя, приступающего к выяснению личности одного из самых загадочных персонажей ранней русской истории, награжденного прозвищем «вещий», т. е. «мудрый», «знающий», а если следовать значению этого слова у кашубов (на территории «варяского Поморья»), то и «оборотень», «упырь»». То есть, по мнению Никитина, Вещий Олег в отличие от поручика Киже и летописного Рюрика фигуру все-таки имеет. Даром что оборотень и упырь. Весьма печально, что А. Никитин, первый профессионал, признавший выдумкой всю историю с призванием варягов, а летописного Рюрика неким фантомом, все-таки, противореча самому себе, не пожелал признавать таким же фантомом ПВЛ «упыря» Вещего Олега, выдвигая в подтверждение его реальности совершенно недействительный и нерелевантный аргумент — договор с Византией 911 года (912 года по датировке ПВЛ). К этому договору нам еще придется раз за разом возвращаться, а пока сделаем небольшое, но важное отступление по поводу «имени» и «прозвища» Олега.
Согласно широко распространенной и до сих пор никем не опровергнутой точке зрения, имя «Олег» — естественная фонетическая адаптация древнескандинавского Helgi к восточнославянскому языку. Эта адаптация осуществилась в три этапа. Сначала скандинавское helgi при заимствовании старославянским потеряло отсутствовавшее в славянских языках начальное придыхание й, и получившаяся словоформа «эльг» была письменно зафиксирована Константином Багрянородным в женском варианте «архонтисса Эльга». На втором этапе начальное э йотировалось, что типично для старославянского языка. И, наконец, с переходом в восточнославянский язык получившееся начальное е закономерно заместилось гласной о (по парадигме един — один, елень — олень, есень — осень, Eлена — Олена и т. п.), что в конечном счете дало форму «Ольг» оригинала ПВЛ, впоследствии трансформировавшуюся в современное имя «Олег».
Но самое-то интересное, что исходное Helgi превратилось не только в имя, но одновременно и «прозвище» Вещего Олега, которое представляет собой дублирующую скандинавское имя Helgi славянскую кальку. Вероятно дело в том, что прямые имеющиеся в словарях переводы слова helgi — «святой» и «священный» — не могли быть приняты авторами
Приняв «имя» Вещего Олега ПВЛ в качестве титула helgi, что в славянской передаче дало «ольг», нельзя не обратить внимания на сакральность его исходного древнескандинавского значения (независимо от перевода «священный» или «вещий»), явно соотносящуюся с сакральной ролью и функциями кагана в Хазарском каганате в IX веке. Но, как было показано выше, начальная русь возникла именно в это время, в начале IX века, и возникла в Крыму, то есть как раз в сфере политического влияния каганата, Поэтому есть все основания предположить, что сам титул helgi-ольг есть не что иное, как перенесенный в древнегерманскую среду начальной руси титул и статус хазарского кагана. И это предположение прекрасно объясняет сам факт принятия предводителем начальной руси именно титула «ольг», поскольку тот по существу эквивалентен для внутреннего пользования титулу «каган». Подтверждением этого может служить, в частности, болгарская пограничная надпись времен Симеона I «Феодор олгу таркан», в которой словосочетание «олгу таркан» однотипно с хорошо известными из сообщений арабских авторов составными титулами хазарской знати типа «каган-бек», «каган-тархан» и им подобными.
Огромная заслуга А. Никитина состоит в том, что он «открытым текстом» без экивоков и академических уверток заявил об очень позднем появлении многих «фактов» истории древней Руси, относимых ПВЛ к IX и X векам, но на самом деле рожденных фантазией и внесенных в текст ПВЛ пером неких ее авторов XII века, одного из которых сам Никитин называл «киевским краеведом». В полной мере эти фантазии сам Никитин относит к «биографии» Вещего Олега: «Несмотря на кажущееся обилие сведений об Олеге, рассыпанных по страницам ПВЛ, начиная со ст. 6387/879 г. и кончая ст. 6420/912 г., которая после рассказа о смерти князя от змеи, выползшей из черепа любимого коня, завершается выпиской из хроники Георгия Амартола об Аполлонии Тианском и пророчествах, все они, за исключением договора 6420/912 г., оказываются малодостоверны и прямо легендарны. Последнее может быть объяснено тем обстоятельством, что наличие в этих новеллах характерных фразеологических оборотов, использование топографических ориентиров, проведение идеи тождества «словен», «полян» и «руси», а также текстов, заимствованных из хроники Георгия Амартола, указывает на их принадлежность перу «краеведа-киевлянина», работавшего в первой половине XII в., или же — на кардинальную переработку им каких-то предшествующих текстов…». По существу Никитин признает, что вся «биография» Вещего Олега в ПВЛ — сугубое творчество киевского «краеведа» [121] , и единственным реальным фактом в ней, тут с Никитиным нельзя не согласиться, оказывается только договор 911 года. Но подтверждает ли он реальность Вещего Олега?
121
Чего стоят одни только «поставленные Олегом» города, на которые он якобы брал у византийцев дань. Не было этих городов в 911 году. Самые первые из них появляются только в конце X и начале XI века.
Договор между Русью и Византией 911 года, приписанный авторами ПВЛ Вещему Олегу, — действительно документ чрезвычайной важности для понимания процесса возникновения начальной руси. К сожалению, вопреки утверждению ПВЛ, мы не знаем, кто заключал этот договор со стороны руси и где эта русь обитала. Мы не знаем, на каком языке и какой письменностью был записан русский экземпляр договора. Мы не знаем, как этот экземпляр, либо его копия или перевод на какой-то славянский язык сохранился и попал к киевскому «краеведу» [122] , который внес его текст в ПВЛ со своими комментариями и, увы, к нашему огромному сожалению, коррективами собственно текста. Но кое-что из этих важных вопросов можно с высокой степенью вероятности прояснить даже из того правленного «краеведом» варианта текста договора, который доступен нам сегодня единственно в ПВЛ.
122
С. Обнорский на основании анализа языка договора 911 года полагал, что к авторам ПВЛ текст договора попал в переводе на древнеболгарский язык. (Обнорский С. П. Язык договоров русских с греками. // Язык и мышление, 1936, вып. 6/7, с. 79–104.)
В самом тексте договора 911 года сказано, что договор записан неким «Ивановым написанием»: «В знак крепости и неизменности, которая должна быть между вами, христианами, и русскими, мирный договор этот сотворили мы Ивановым написанием [выделено мной. — В. Е.] на двух хартиях — Царя вашего и своею рукою, — скрепили его клятвою предлежащим честным крестом и святою единосущною Троицею единого истинного Бога вашего и дали нашим послам…». Отечественная историография старательно обходит молчанием это «Иваново написание», которым, как следует из текста договора, был написан экземпляр руси. Что касается языка этого экземпляра, то он по умолчанию подразумевается русским. Но что такое был русский язык в начале X века? Ответ далеко не очевиден. По крайней мере, в середине X века, по хорошо известному свидетельству Константина Багрянородного в его трактате «Об управлении империей», «русские» названия днепровских порогов звучали явно по-древнескандинавски. Следовательно, и сам русский язык того времени должен был быть языком древнескандинавским. Так вот, вышеозначенное никому не известное «Иваново написание», равно как и «русский язык» по Багрянородному, нашими историками старательно обходятся молчанием, так как не сопоставляются ни с одним из славянских языков и алфавитов. А сопоставлять его с неславянскими языками и алфавитами никто принципиально не желает.