Как изгибали сталь. Часть 1
Шрифт:
Медведей до этого я видел только в областном цирке. Они катались на мотоциклах по вертикальной стенке, кувыркались на арене, делали всё, что им прикажет дрессировщик. В то время при показе зверей арена отделялась от зрителей металлической решёткой с острыми пиками сверху, загнутыми внутрь арены, чтобы зверь не мог перепрыгнуть. Звери казались такими милыми и безобидными, что на решётку обижались многие зрители. Лучше видеть зверя за решёткой, чем нос к носу.
Ещё в детстве я выбрал себе одну профессию - военного. Разубеждения отца о том, что это самая трудная профессия, которая съедает человека целиком, наоборот укрепили детское воображение. Как губка я впитывал всё, что касалось Вооружённых Сил. Воинские звания от рядового до маршала, военно-морские
Мы готовились стать первопроходцами, брали на лодочной станции на прокат прогулочные лодки и больше таскали их по песчаным берегам слияния двух российских рек Вятки и Чепцы, изображая русских моряков. Мы так играли, пока не перевернулись в самом широком месте слияния двух рек. Лодка не потонула, потому что была деревянной, и это нас спасло, так как мы не настолько хорошо умели плавать, чтобы добраться до любого из берегов.
Больше всего меня огорчило то, что в подаренные отцом старенькие часы "Победа" налилась вода, и я был уверен в том, что они больше ходить не будут. Когда мы обсыхали в доме у одного из друзей, я открыл часы, вылил из них воду и положил их на батарею отопления. Часы высохли и вновь пошли, и я их носил до второго курса училища, пока случайно не разбил при тренировке быстрой посадки в бронетранспортёр.
Нас, мальчишек, всегда тянуло к военным. Маленькое стрельбище конвойной части мы излазили вдоль и поперёк. Гильзы, пули со следами нарезов были нашими игрушками. Играли только в войну, и никто не хотел быть немцем. Нашли выход - играли в наших и не наших. Делали деревянные автоматы и почему-то у большинства получались немецкие, те, которые все называли "шмайсеры", хотя на самом деле это были МП-40 (машиненпистоле образца тысяча девятьсот сорокового года), а не наш "ППШ" (пистолет-пулемёт системы Шпагина). Для "ППШ" нужно было делать срез с бревна в виде дискового магазина для патронов, а пацанам трудновато это было сделать. Для "шмайсера" подходил любой деревянный брусок, имитировавший магазин с патронами.
С деревянным оружием происходило и наше трудовое обучение. Оружие делали сами и брали отцовские инструменты. Иногда рубанком "проезжали" и по гвоздю. Чего только от отца не выслушаешь, но в результате садишься с бруском и ножом и начинаешь стачивать зазубрину. Вот это урок. На всю жизнь хватает. Потом уже начинаешь просить отца учить обращению с инструментами.
Взрослые были для нас непонятны и говорили странные вещи, не поддающиеся логике. Однажды, году в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, мы ходили вслед за двумя вооружёнными солдатами, охранявшими двух заключённых-электриков. По сегодняшним понятиям конвоиры службу несли небдительно. Дремали, разговаривали с нами, давали подержать оружие. Тяжёлый и неудобный был этот "ППШ". Если бы не солдат, то я и поднять его не смог бы, не то, что прицелиться. На наш вопрос, а не убегут ли заключённые, последовал ответ:
– Это не те заключённые, эти не убегут.
"Зеки" приятного вида, интеллигентных манер то же сказали что-то странное:
– Учитесь ребята, станете инженерами и у нас на "зоне" электриками работать будете или зажигалки будете клепать.
Спросил об этом у отца и получил по шее за то, что разговаривал с заключёнными.
– Ты что, всю семью погубить хочешь?
Откуда мне было знать, что в лагерях в то время, кроме уголовников, было ещё много людей, не совершивших никаких преступлений, а пострадавших по пятьдесят восьмой статье ("пятьдесят восьмую статью дают. Ничего, - говорят, - вы так молоды. Если б знал я, с кем еду, с кем водку пью, он бы хрен доехал до Вологды").
Преступность была и в то время. Однажды я нашёл в зелёной зоне (огороженная забором из штакетника десятиметровая полоса, отделяющая торфяной склад от жилого массива) полоску нержавеющей стали сантиметров двадцать длиной, которая была заточена как финский нож. На лезвии были какие-то бурые разводы. Показал отцу. Тот забрал у меня нож и утопил в озерце в районе торфяного склада, а затем
– Пойми меня правильно, - сказал он.
– Как граждане, мы обязаны доложить о своей находке в милицию. Но так как ни они, ни мы не знаем, кому принадлежит этот нож и какое преступление им совершено, то мы, а, вернее, я буду самым главным подозреваемым. Так как вряд ли найдут владельца этого ножа, то на меня запишут любое нераскрытое преступление и посадят в тюрьму, причём не в ту, которая у нас, а пошлют куда-нибудь в тайгу, откуда очень трудно вернуться. Если хочешь, чтобы у тебя был отец, то молчи, кто бы и что тебя не спрашивал. Ты ничего не находил и ничего не знаешь.
С точки зрения Павлика Морозова, мой отец не по-граждански поступил с моей находкой. Частенько мне доставалось от него за мои прегрешения. Так что, по всем втискиваемым в меня правилам, я должен был пойти и доложить о находке и о том, что мой отец не позволил мне выполнить мой гражданский долг.
Думать я мог о чём угодно, но я не мог понять, как можно сделать заявление на своего отца, который из кожи вон лезет, чтобы прокормить семью. После работы ещё и калымит где-то, что-то кому-то сваривает, приваривает, слесарничает. Занимается незаконным по тем временам частным промыслом и деньги за это берет. Да, иногда приходит домой выпивши, и крепко. Но всегда принесёт нам с братом какой-то гостинец. Порадуется успехам в школе. Поддаст за двойку. Не идеал, но мой отец намного лучше отцов моих друзей. Сам не съест, но дети должны быть сытыми.
Поэтому, что бы нам ни говорили в школе, какие бы ни приводили примеры, но наша семья всегда была тем элементом, на которые вопросы политической бдительности распространялись только в том, чтобы младшие не вздумали повторять то, что они слышали от старших, хотя сами старшие мало чего говорили из опасения за свою жизнь и судьбу семьи.
С другой стороны, и в те времена у людей не было особого доверия к правоохранительным органам: милиции-НКВД-МВД, прокуратуре, судам. Ещё свежи были в памяти процессы и расстрельные приговоры троцкистам-оппортунистам, заклеенные портреты в учебниках истории, штрафбаты, заградотряды, дела врачей-вредителей и прочих. Правда, нужно отметить особо, что сильного слияния правоохранительных органов с преступностью не было, партия всё-таки стояла на страже чистоты органов.
А что сказать о сегодняшнем дне? В основу правосудия положен принцип виновности ничем не защищённого человека. Говорят, такая же ситуация была в тридцатые годы в Америке, особенно в Чикаго во времена сухого закона. Простому человеку сейчас трудно жить, если он вдруг не понравится криминалитету и тем, кто его должен защищать.
Уже в более позднее время отец рассказывал о том, что долгое время он с тревогой ожидал известий о судьбе своего двоюродного брата по отцовской линии.
– Какой-то он непутёвый был, - рассказывал отец.
– Когда молодёжь ходила в другие села на заработки, то все парни домой либо деньги приносили, либо вещи справные: сапоги, гармошку, инструмент хороший. Каждый родителям и соседям хвалится, как он поработал и что заработал. А брат его двоюродный потихоньку пришёл и сидит на крылечке.
Отец его и спрашивает:
– Показывай, сынок, что заработал.
– А я на божничку деньги положил, тятенька, - отвечает сын.
Пошёл отец посмотреть, а на божничке пятнадцать копеек серебром лежит. Отец берет в руки вожжи, выходит на крыльцо и давай охаживать сына по спине, приговаривая:
– Ах, подлец ты такой, отца своего опозорил.
Получив своё, сын и говорит:
– Да, а если бы я рубль заработал, то вы, тятенька, меня бы до смерти забили.
Двоюродный брат отца был отчаянным до сумасбродства. Один мог выйти на драку против любого противника. Ему ничто не стоило зайти в толпу совершенно незнакомых людей, выбрать самого сильного парня и ударить его по лицу. Били его за это нещадно, но он всегда оставался живым и не утрачивал своей смелости.