Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Шрифт:
— Слушайте последнее слово честного человека, — гордо встал с пола балабол. — Панич, вы же сын своего папы, царствие ему небесное, золотой был человек, сам жил и всем давал заработать…
— Короче, — перебил последнее слово Панич.
— Так вот. Ты же его сын. Значит, должен понимать, что если я пришел сам, так зачем мне оно надо? Что я не мог бы сам себе утопиться, если вы так решительно настроены? Я тебе говорил, что имел просто пусть погано, но пошутить. И весь город знает, что я всегда шучу. И я предупреждал, чтоб потом не было упреков. Но мне здесь верили точно так, как в наше светлое будущее. И я честно
— На кой ты мне надо, — покривил душой Панич, потому что на его счету был уже каждый потенциальный человек.
Балабол понимал, что казнь начинает откладываться, и перешел от своей наглости в наступление.
— Я тебе не надо? Ну и хрен с тобой. Пусть поздняковские ублюдки берут твой музей на днях или раньше.
— Откуда знаешь? — отбил контратаку Панич.
— Подумаешь, мало ли чего я знаю. Я даже знаю, где твой «мерседес» стоит.
— И где он стоит? — загорелись глаза у Панича.
— Так ты мне не веришь? А это без шуток, — сел за стол хозяина квартиры наглый балабол и бросил на него ноги.
Панич не верил Акуле. Но ему очень хотелось снова любоваться закрытым в гараже от посторонних глаз «мерседесом». И он решился:
— Пойдешь с Коком и Санитаром. Вернете «мерседес», а там посмотрим.
— Ага, — не согласился с шефом рассудительный Санитар, у которого до сих пор ныл хребет после удара кастетом в историческом уголке города. — Мы куда-то попремся, а Макинтош нас там опять накроет.
— Правильно, — легко согласился теперь уже с подчиненным Панич, потому что папа с детства приучил его не писать в штаны и поддакивать. — Акула останется здесь. Если вы не вернетесь, тогда мы из него будем делать чучелу, без надежды на выставку в столице.
Коку и Санитару очень не хотелось выходить на улицу, несмотря на то, что Панич пылал за собственным лимузином. Акула понимал это, но тем не менее сказал:
— Знаете стоянку ниже Старопортофранковской? Найдете там вашу дрымбалку. Она накрыта здоровым чехлом с чудесным номером 13–13 ОЕЕ. А чтоб вы мне окончательно убедились, получите.
Балабол с супернаглым видом швырнул на стол ключи. Панич с большим удовольствием закатил балаболу оплеуху и тот сходу пошкрябал зубами паркет у комнате.
— Ах ты… — задохнулся в ярости Панич, приближаясь к нему с прыгнувшим в руку ножом.
— Перестань своих штучек, — завопил перепуганный Акула, — этот скот Макинтош заплатил мне немножко, чтоб я устроил туда лайбу. Откуда я знаю, чия она. А потом видно он и меня грохнуть хотел, чтоб молчал.
Панич безоговорочно поверил и такому заявлению. Чтобы поскорее выяснить для себя, как играть дальше, он рявкнул на Кока с Санитаром:
— Вы еще здесь?
И когда эта почти оперетточная парочка выскользнула за дверь навстречу бурям и опасностям, Панич повернулся к Акуле и подозрительно спросил его:
— Так что ты там ныл за музей?
Несмотря
— Значит так, — веско сказал Лабудов, с трудом ворочая челюстью, — мне нужно позвонить.
— Автомат в вестибюле, — буркнул врач бесплатно лечащемуся пациенту.
И тут Лабудов, набравшись сил, стал грозить благодетелю всех убогих страшными карами, вплоть до подрасстрельной статьи. Главврач почему-то испугался гораздо больше намеков о разбазаривании дефицитных уколов, чем о своей антисоветской деятельности.
— Звоните, — устало разрешил он Лабудову.
— Ты давайте в колидор, — скомандовал уже твердо стоящий на страже социалистической законности музыкант и важно добавил, — я буду звонить в КГБ.
Главврач сразу же тщательно прикрыл за собой дверь, а Лабудов решительно набрал номер.
— Алле, Роман Борисович? Это агент Мокрый. Тьфу, Мокрый я у милиции… или в… Ага, вспомнил, агент Тихий…
И вспотевший от важности своего сообщения Лабудов тут же попросил экстренной связи, потому что выйти из больницы на конспиративную квартиру не решался. С некоторых пор у стукача к таким квартирам возникло предубеждение.
Через час Лабудова перевели в пустую двухместную палату для окончательно выздоравливающих, где его посетил представительный мужчина. После его ухода Лабудов с большим удовольствием смотрел на цветной телевизор, переводя с него взгляд только на тумбочку, где стояла бутылка «Пепси-колы» рядом с плиткой шоколада.
— Больной, вам «уточку» не надо? — проникновенным голосом спросила Лабудова мягкой тенью скользнувшая в палату сестра, которая еще недавно безо всякого почтения ковыряла его зад тупой иглой.
— На кой мне утка, — заметил Лабудов командно-административным голосом, — индейку неси.
— А завтра мы вас выписываем, — сглотнула слюну медсестра.
— Что такое? — встревожился блаженствующий Лабудов.
— Главврачу позвонили из горздравотдела. Сказали, чтоб вас перевели на амбулаторное лечение.
— Ладно, — буркнул Лабудов, — гавкни главврачу, чтоб пулей ко мне.
— Одну минуточку, — улыбнулась медсестра и выскочила из палаты с такой силой, будто сама себе сделала прививку.
Лабудов уцелевшими зубами сдирал шкуру с апельсина, размышляя над тем, что жизнь иногда бывает прекрасной.
Кок и Санитар в предчувствии засады крались к автомобильной стоянке с таким напряжением, будто им предстояло выкрасть генерала Макинтоша на вражеской территории, а не увести какой-то поганый «мерседес». Но при этом они швендяли своими шкарами по асфальту так, что где-то в километре залаяла собака. Услышав ее позывные, Кок и Санитар одновременно выхватили оружие. И вот тут-то бандитов заметил сторож, который ошивался возле своей будки. Увидев металл, грозно сверкнувший в лучах тусклого прожектора, он со скоростью стайера влетел в свою будку, молниеносно провернул ключ в замке и закрыл дверь на задвижку. А потом сел спиной к окну и стал до того тщательно изучать передовую в «Правде» о влиянии творчества Леонида Ильича Брежнева на западноевропейскую литературу двадцатого века, что на все остальное ему было забить болт.