Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Шрифт:
— Я даю тебе слово Панича, — торжественно выделался перед всеми зрителями коллекционер, — если ты мне покажешь пальцем на того, кто видел, кто грохнул моего папашу, ты получишь… сто рублей.
— Тысячу, — начал торг почувствовавший полную безопасность мародер, наживающийся на сыновьем горе. Панич подумал, что в такой ситуации торговаться неприлично. Тем более, он даже не собирался давать балаболу хоть копейку.
— Хорошо, — с королевским видом боднул головой Панич.
— Долларов, — торопливо добавил малохольный Акула, потому что был советским человеком, но почему-то не знал, как этот вечношатающийся доллар падает с каждым днем и стоит, пока не случилась революция в Америке, шестьдесят восемь копеек.
— Облезешь, — не рискнул торговаться святым коллекционер, — тебе деревяшек за глаза хватит. И радости при
Очень скоро вокруг Панича собралась вся его компания, кроме братьев Николайченко, которые до того привыкли к музею, что уже стали чувствовать себя местными экспонатами. И балабол Акула ведет эту экскурсию прямо на бульвар, где в последний раз в жизни смотрел Я Извиняюсь на море еще не ставшими квадратными от вида Макинтоша глазами.
Акула собрал вокруг себя бригаду Панича и заявил:
— Давайте вспомним минуту молчания за покойного. Потому что он был добрый человек, хотя и с костылем. Я не знаю, кто был на шухере его смерти. А теперь смотрите всеми глазами. Вот этот безрукий инвалид, который все видел, — и гордо ткнул пальцем прямо в бронзового Пушкина на пьедестале вокруг рыб с водой из рта.
Акула гордо, ничего не боясь, смотрел на ставшую зеленой морду Панича, точно, как партизан перед расстрелом по телевизору. И вправду, чего балаболу было бояться? Он честно показал, кто видел убийцу старого Панича, и теперь только мог ждать благодарности со штукой в придачу. Тем более, что откуда ни попадя на бригаду Панича уже летела орава Макинтоша и коллекционеру сразу сделалось не до благодарности Акуле. И что стало твориться на бульваре, видел уже не только бронзовый поэт, но и мент, который с ходу заныкался в здание, где часы каждый день много раз играют одну и ту же песню. Обычное, только вечером зрелище, но тут белый день при ласковом солнце.
Акула, как и мент, не пожелал смотреть, чем закончится встреча собирателей прекрасного. Он с большим удовольствием грохнул в челюсть стоявшего по пути Кока и рванул мимо пушки вниз, чудом избежав пули, которую все-таки кинул ему вдогонку неблагодарный Панич. А потом всем стало не до балабола, потому что каждый поклонник искусства начал угощать коллег чем кто богат.
А в это время в здании, к которому поэт стоит несуществующим задом с явным удовольствием, сидят благодетели города и дружно думают о народе. А именно — изучают очередное постановление ЦК по сельскому хозяйству перед уборкой урожая. А заодно прикидывают, какого хрена его убирать, если все равно зерно прикупят у Канаде, где в отличие от советской земли, ни засух, ни дождей никогда не бывает. Но тут через окна раздается такое, что мешает руководить. И они сердито звонят ментам, топотят ногами по телефону, что если у них под окнами идет такая демонстрация, где тогда говорить за другие места. А потом на всякий случаи залазят под столы, потому что от шального попадания не был застрахован даже сам товарищ Старостин, с которым пошалили и попали во время пьяной драки на пароходе. Когда менты приехали на бульвар, они не нашли ничего, кроме нескольких человек, которые также спокойно дышали, как бронзовый Пушкин, смотревший на эту драму сверху вниз. Иди знай, может поэт впервые пожалел, что одесситы сэкономили на его руках и он не может достойно описать нашу прекрасную жизнь в своих знаменитых стихах.
После того, как две разных компании коллекционеров какое-то время вместе подышали живительным озоном на цветущем бульваре, они закрылись в помещениях своих основных фондов и тщательно готовились к обороне от всяких посетителей. За атаку уже никто не помышлял, потому что горсовет вместе с нашей родной партией стал доставать ментов по-черному. Чтобы наконец-то навести порядок в городе, менты провели ряд крупномасштабных операций. Они прикрыли притон на Советской Армии, где с утра до вечера можно было купить цветы, разогнали опасных рецидивисток, торгующих семечками у собственных ворот, и произвели аресты крупных спекулянтов, промышляющих оптовыми партиями карманных календариков. И пока по Одессе катилась такая волна крутых репрессий против всякой нечисти, дармоедов и отрыжек капитализма, мешающих строить коммунизм в полную силу, разная мелкая шушера вроде фарцовщиков анашой, скупщиков аппаратуры и машин, это не говоря за славную советскую торговлю и прочих налетчиков, на время взяли себе отгулы.
Валяющийся на больничной койке 206 кило бананов, в отличие от разных инженеров и бездельников из КБ, всей душой рвался собирать народнохозяйственные грузы. Потому что к нему пришла жена и с радостью сообщила за то, что бандита Передрыгу задержали, а их бригаду послали на ананасы и апельсиновый сок. После этих слов 206 кило бананов, изображавший до сих пор Гомера, попавшего под танк, стал проявлять активность. У него даже появился аппетит вслед за больничным завтраком. И, по инерции кряхтя, он со скромностью крокодила расправился с той диетой, что притащила ему эта самая вторая половина цитрусовых. 206 кило бананов смачно закусил пончик с чесноком вторым стаканом водки и до того устал, что его сморило от обильных травм и слабого состояния организма.
А в это время на соседней койке стал беспокойно ворочаться перемотанный, как Павка Корчагин, доходяга. Его залечили до такой степени, что из всех органов он мог без стонов шевелить только носом. И он так активно дергал своими ноздрями, что сразу унюхал запахи домашней кухни на больничной койке. Этому больному на всю голову, три ребра и два яйца Лабудову ни одна зараза ничего не тащила. Потому как женой он твердо решил не обзаводиться, справедливо рассудив, что на нее будут уходить деньги. И вот теперь, первый раз в жизни Лабудов пожалел о том, что он холостяк. После больничного завтрака, способствовавшего быстрому излечению от травм и переводу в отделение желудочно-кишечных заболеваний, ему сильно хотелось сожрать любое, что напоминает пищу. Лабудов нагло стал пользоваться, что 206 кило бананов сладко храпел, распуская слюни по подушке. Он с трудом выкарабкался рукой до тумбочки и стал осторожно тащить под одеяло все, что не влезло в соседа по несчастью. Но такой уж Лабудов был фартовый: в это время 206 кило бананов пернул так красиво, что аж сам с перепугу проснулся. И что он видит своими избитыми донельзя бельмами? Что какая-то тварь, перебинтованная, как в видеомагнитофоне, который он недавно украл на двадцатом причале, нагло тянет свои мослы до его лично не сожранной собственности. 206 кило бананов такой низости от собрата по больнице не ожидал. Он вообще был свято уверен, что кроме него никто не имеет морального права воровать.
И 206 кило бананов со своим разумом, кипящим от возмущения, сотрясения и водяры, набросился на лежачего Лабудова, доказывая, как непримирим ударник из комсомольско-молодежной бригады ко всякого рода недостаткам. Видя, что сильно незрячий коллега прекрасно справлялся на ощупь, попадая кулаками по самым нужным местам, остальные больные и симулянты подняли такой вой, будто их уже выписывают на работу. 206 кило бананов перепугался еще больше, чем самого себя, когда разбудился, и прыгнул у свою койку, натянув одеяло до мохнатых бровей. На вопли палаты прискакал целый кагал в белых халатах, чтобы выяснить: можно уже перетягивать кого-то из коридора на освободившуюся койку?
Лабудов, живучий, как гибрид кошки с собакой, тут же заложил 206 кило бананов:
— Доктор, он видит!
— А ну, а ну, — оживился не хуже пациента один из врачей, — а ну посмотрим…
И стал стягивать одеяло с перепуганной морды донельзя сотрясшего мозги 206 кило бананов. Тот сперва вцепился рукой в край одеяла с такой силой, как в борт порожнего автомобиля, а потом вдруг ослаб и позволил доктору посмотреть в свои ясные очи.
— Точно, видит, — сделал заключение врач, водя пальцем перед носом пациента.
— Симулянт, дерется… как… здоровый, — задыхался от ярости несгибаемый борец за социальную справедливость Лабудов, — и все видит!
— Что ж вы хотели, молодой… гм… человек, — не повернулся к Лабудову врач, — мы ж его лечим. Как же иначе?
И ласково поправил одеяло на груди выздоравливающего благодаря медицинским усилиям и конверту без марки 206 кило бананов.
— Будете драться — выпишу, — пригрозила Лабудову медсестра, когда доктор выплыл за дверь. Она, доказывая, что медицина ко всем больным относится в равной степени заботливо, поправила на Лабудове одеяло, попутно вытащив из-под него несколько груш с пончиками и заметила: