Как несколько дней…
Шрифт:
И Номи схватила меня за руку, и мы вдвоем выбежали из дома.
Мы долго играли с детьми. Лицо Номи порозовело от холода и радости. Снег не переставал падать, и снежинки окаймили ее волосы. Ее глаза сияли, горячий и сладкий пар подымался от ее щек.
Потом мы слепили большую снежную бабу, и когда Номи втыкала ей нос, вдали появилась маленькая черная фигурка, которая бежала в нашу сторону, спотыкаясь и падая, поднимаясь и приближаясь.
— Это Меир, — сказала Номи, и лицо ее так побледнело, что стало почти невидимым.
А большая, черная, спотыкающаяся фигура все приближалась к нам по широкому снежному простору.
— Что-то случилось, — сказала Номи. — Наверно, ему сообщили что-то по телефону, на работе.
А Меир все резче вырисовывался и приближался, пока не подошел вплотную, и не взял Номи за руку, и не отвел ее в сторону, к столбу ограды, к ужасу известия, к ее хриплому воплю — Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, — летящему, кружащемуся, падающему и чернеющему, как крыло ворона на снегу, к ее медленному падению и к облакам пара, с которыми вылетало из ее рта каждое «ю» каждой такой «Юдит», и Меир поднял ее и поддержал, а мне сказал:
— Мы потом расскажем тебе, Зейде, после…
Ранним утром примчался Одед, одолжив у деревенского товарища джип и шестнадцать часов подряд прокладывая себе путь по белым, невидимым дорогам, следы которых только он мог угадать под толстым снежным одеялом.
Он поспал всего час, поднялся, выпил одну за другой четыре чашки горячего чая, съел две плитки шоколада и полбуханки хлеба и повез нас среди кружащихся, порхающих, завораживающих снежинок, которые превращали свет его фар в суматошное призрачное марево, обратно в деревню, на похороны мамы.
22
Утром 6 февраля 1950 года Моше Рабинович проснулся, и Юдит открыла глаза, которые прежде всегда были серыми, а теперь стали очень голубыми и новыми в сети морщинок.
Моше подошел к плите, чтобы приготовить ей кофе, который она любила, и, только вскипятив молоко, вдруг понял, что его разбудило: полная тишина, полог безмолвия, накрывший улицу и поглотивший все обычные звуки деревенского утра. Ни писка цыплят, ни мычанья телят, ни стука насоса. И когда Моше распахнул ставни, он увидел, что все вокруг покрыто глубоким, тяжелым и неожиданным снегом, который падал всю минувшую ночь напролет.
Белые и нежные, снижались снежные хлопья, невесомые и покачивающиеся, слипались они, пока не улеглись толстым одеялом. Чужие, северные Ангелы Смерти, нарядные посланцы Судьбы, что сбились с пути и забрели по ошибке в неположенные им края, чтобы присоединиться к смертоносным уродцам этой южной страны — змеиному яду, солнечному зною, безумию крови и звонкому удару камня.
Долина стыла в мертвенном изумлении. Мыши и змеи замерзли в своих норах. Застывшие бульбули, с посеревшими от холода хохолками, камешками падали с веток. Молодые деревца, высаженные школьниками в Ту би-Шват, за три дня до этого, исчезли, как не бывало. Большие кактусовые кусты лежали вокруг родника, сломавшись под тяжестью снега. В деревенских садах рухнули непривычные к такой тяжести деревья, а могучая верхушка эвкалипта во дворе Рабиновича, точно песочные часы, отсчитывала последние перед смертью снежинки.
Такой рассказ, думаю я порой по ночам, требует для себя формы, русла и завершения.
Это рассказ о проливном дожде, о бурлящем вади, об обманщике-ревизионисте, о задержавшемся муже и о женщине, которая ему изменила и поэтому потеряла дочь, и приехала жить и работать в коровнике одного вдовца, доить его коров и растить его детей.
Такая история, утешаю я себя, отказывается быть вымыслом.
Это рассказ о скупщике скота, который так и не научился водить машину, и о мальчике, над которым не властны ни смерть, ни страсть, о бесстрашных воронах, о бумажных корабликах, об отрезанной косе, и о дяде, кожа которого пахла цветочным семенем, о двух гранатовых деревьях и о вилах, рана от которых так воспалилась.
Раз-два-три-четыре. Такая история предполагает причинные связи.
Рассказ о самой красивой в мире женщине и о белой яхте, названной ее именем, рассказ об итальянце, который умел подражать любым птицам и животным, был специалистом по танцевальному шагу и знатоком правил любви, рассказ о дереве, которое ожидало, и о лампе, которая упала, и о бесплодной корове, и о бурной ночи, и об альбиносе, который завещал птиц своему соседу и перевернул всю его жизнь.
Прислушайся — это те три братца из семейки вершителей судеб, это они хохочут и трясут землю: если бы обманщик не рассказал, да кабы вода в вади не поднялась, да если бы не была продана корова. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре.
Но коса была спрятана, и змея укусила, и альбинос пришел, и обманщик солгал, и муж задержался, и женщина забеременела, и там, в том коровнике, жила и работала, спала и плакала, и в нем родила себе сына, того самого, над которым не властна смерть, который вырос и сам навлек на нее ее кончину.
Потому что человек строит планы, а Господь ухмыляется в бороду, и камень был поднят, и коса была найдена, и снег падал, и верхушка эвкалипта, чьи могучие широкие ветви с их сырой и мягкой плотью не привыкли к тяжести, поддалась ей и рухнула, надломившись.
Разумеется, дело обстояло именно так. Потому что если не так, то как же?
— Юдит! — крикнул Моше из окна.
Она не подняла глаз, только чуть наклонила голову, и ожидание удара задрожало в ее позвоночнике.
— Юдит!
И вопль человека, крик вороны и треск ломающегося дерева прорезали белое безмолвие снега, как три черных всхлёста бича.
Вся деревня слышала, только мать не услышала, потому что стояла повернувшись к нему глухим ухом, тогда как ее здоровое ухо было забито ветром, свистевшим в листьях падающей верхушки эвкалипта, и не слышало ничего.
Как огромная дубина, ударила древесная крона, швырнула ее на землю, и тишина тотчас вернулась в мир снова. Та тонкая, прозрачная тишина, что чиста и светла, словно прозрачный хрусталик глаза, и такой же остается, не истаивая, и поныне.
Люди уже сбегались со всех сторон, торопясь тем крестьянским бегом, что намного быстрее, чем кажется по его тяжести, и сердца их замирали еще до того, как они увидели голубую головную косынку, и расколовшиеся вороньи яйца, и раздавленную курицу-несушку, и мамино платье, проступающее сквозь завал зеленого и белого.