Как просыпается Солнце
Шрифт:
Долго после этого в кучке воробьев царило необычайное оживление. Они прыгали по умывальнику, возбужденно чирикали, очевидно, обсуждали происшествие. А когда наконец успокоились, очередь за водой пошла прежним порядком.
В верховьях реки Чусовой, там, где веером сходятся морщины увалов в густой чаще, на высокой сосне, висит борть, давно покинутая пчелами. Она потемнела. На покрывающей ее бересте высится груда истлевших шишек, а по бокам чернеют большие круглые отверстия, пробитые дятлами.
Место глухое и дикое. Тревожное чувство одиночества всегда охватывает в этом лесу. Но стоит увидеть обветшалую борть, и все вокруг становится иным. Уже перестаешь чувствовать себя одиноким, затерявшимся в незнакомом лесу. Бортник, когда-то давно собиравший здесь мед, обжил эти места и оставил след, дающий тебе спокойствие и уверенность.
Как-то, перебирая старые записные книжки, я обнаружил короткую пометку: «Белый глухарь. Ревдельский кордон».
Впервые я услышал об этой птице у объездчика Котова, жившего у речки Ревдель. По его словам, на островах мохового болота, раскинувшегося между увалами, недалеко от кордона, «все время бьется белый мошник».
— Во, какой! — Котов раскинул руки, показывая размах крыльев глухаря. — Сам белый, как кто его снегом обсыпал. Хитрый до ужасти. Поначалу нипочем не взлетит, а забежит в чащу, тогда и на крыло поднимается!
Я был молод и страстно увлекался охотой. Желание заполучить диковинную птицу охватило меня с такой силой, что весь свой отпуск я провел на кордоне у Котова, ежедневно прочесывая окрестности и острова на болоте.
Глухарь был где-то рядом. Дважды его видели женщины, собиравшие на болоте клюкву, но мне он не попадался. Только через две недели, когда я, уже выбившись из сил, решил прекратить поиски, наша встреча состоялась.
Был тихий сентябрьский день — самый разгар бабьего лета. По воздуху плыли тонкие паутинки, под ногой шуршали первые опавшие листья. Глухарь вылетел справа от меня, из зарослей ракитника, с таким шумом и треском, что я вздрогнул от неожиданности. На какую-то долю секунды опоздал, срывая с плеча двустволку. Но этого было достаточно, чтобы выпущенные снаряды дроби прошли чуть сзади птицы, сбив сосновые ветки.
Не отрывая взгляда от глухаря, я лихорадочно шарил в патронташе и когда наконец вогнал в стволы новые патроны, лесной великан был уже недосягаем. Он летел вдоль опушки и на солнце весь отливал серебром. Обычно у глухарей перья на спине светло-серые, только голова и шея черные, с блестящим синим отливом. А этот был пепельный — от клюва до кончика хвоста, но в лучах солнца казался ослепительно-белым.
Много воды утекло с того времени, но этот глухарь снится мне до сих пор, вызывая непонятную грусть и сожаление — чувства понятные тем, у кого в жизни была своя потерянная Жар-птица.
Если то был альбинос, значит, где-то между Коноваловским и Бардымским увалами, там, где близко сходятся речки Бардым, Хмелевка и Ревдель, должны жить потомки птицы, несущие следы альбинизма.
В последние годы я стал наведываться в те края. Брожу и с трудом узнаю места, где искал охотничьи радости. Многое изменилось: старые лесосеки покрылись высокими стройными соснами, вместо ельников шумят березовые рощи, оголились склоны холмов, и лесовозные дороги перекрестили всю местность. Мало что осталось от дикой тайги. Но высокая сосна сохранилась. От нее нужно спуститься в ложок, где протекает маленький ручей. Здесь у меня и произошла встреча с белым глухарем.
Я знаю, чудес не бывает. И все же каждый раз меня влечет к этому логу тайная надежда еще раз встретить необыкновенную птицу. Увидев ее, я уже не вскину ружье, а только с забившимся сердцем провожу взглядом. А потом, прикорнув у костра, долго не смогу уснуть, переживая встречу со своей юностью.
Когда лето перевалит за вторую половину…
Грозы, особенно ночные, всегда свирепы и беспощадны. Зарницы — те же грозы, только бушующие за горизонтом. В теплые, душные ночи они несказанно красивы, хотя и вызывают неясное чувство тревоги.
После того как лето перевалит на вторую половину, начинаешь особенно ценить каждый погожий день, с затаенным вниманием присматриваться к окружающей природе. Многое покажется дорогим и неповторимым. Поэтому я не люблю рвать поздние летние цветы — единственное украшение земли в эту пору.
Летом сумерки наступают незаметно. Вначале, как только погаснет заря, ложится на пойменные луга белесоватая дымка. Мутнеют и сливаются дали, чернеет глубина леса. Все вокруг становится неясным и размытым.
Выберешь поукромнее место за ветром, вздуешь огонек и до рассвета то дремлешь, то, накинув куртку, обхватив руками колени, смотришь, как пляшут огоньки, пожирая сухой хворост.
Такие костры ласково называют «теплинками» — то ли оттого, что тепла от них мало, то ли от слова «теплиться», — и разводят не для того, чтобы согреться, а просто так, для души, чтоб не чувствовать себя в лесу одиноким.
Давно прогорели дрова, серый пепел подернул прогоревшие головешки, а ты сидишь и неотрывно смотришь, как среди пепла вспыхивают искры.
На берегу озера во время рыбалки я люблю большие костры, чтоб пламя отражалось на воде яркой багровой полоской, тянущейся далеко среди черной водяной глади.
А зимой, когда земля покрыта глубокими снегами и лес покрывается бахромой изморози, хорош яркий и жаркий костер из просмоленных пней. Грея попеременно то спину, то бока, испытываешь огромную к нему нежность как к самому лучшему другу. Может быть, такое чувство питал к огню и некогда бродивший в горах охотник за мамонтами и саблезубыми тиграми?