Как слеза в океане
Шрифт:
— Бедный человек! — сказал Бене. — Вы остаетесь совершенно один, как же вы будете жить без молитвы?
И он весь обмяк, погрузившись во мрак вечности. Прежде чем он умер, щеки его еще увлажнились слезами сострадания. Последние судороги заставили тело вскинуться, колени дернулись кверху, а на губах заиграла детская улыбка удивления.
— Все, все без исключения согласны, — повторил Скарбек. Через несколько часов после смерти Бене он прибыл сюда с Ядвигой, своей супругой. — Мы окружим городок и захватим его на девяносто минут. Достаточно времени, чтобы похоронить раввина в
— Я против, — ответил Эди. Присутствие элегантной молодой женщины смущало его. Ему казалось, что она рассматривает его с любопытством и в то же время покровительственно. — Я понимаю, что вам и вашим людям нравится этот жест, который может оказаться опасным для вас. Но Бене не захотел бы этого.
— Вам неизвестно, а я знаю, что евреи из поколения в поколение совершают паломничество к месту захоронения волынских раввинов. Потом, когда все свершится…
— Не будет никакого потом, Скарбек, за истреблением ничего уже не последует. Даже эпилога.
— Почему же нет? — спросила Ядвига. — Почему же нельзя оказать почившему раввину последние почести?
— Даже нужно, — ответил Эди, обращаясь к Скарбеку. — Но кругом на все четыре стороны ни у кого нет права на это.
Он вспомнил об отце Бене. О тех черствых хлебах, которыми прогуливавшиеся венцы опрокинули лодки евреев: «Всевышний мог облагодетельствовать невинных пищей, но не посмел отказать в благосклонности виновным совершить доброе дело».
— Я думаю, вы слишком строги, слишком уж строги и к тому же неблагодарны, — сказала женщина.
— Да, неблагодарен, — с полной серьезностью подтвердил Эди. И тут он вдруг разразился диким хохотом, он эхом прокатился по длинным монастырским переходам и, казалось, опять возвратился к ним.
— Я действительно не понимаю, почему вы смеетесь. Там за дверью лежит покойник, а вы смеетесь, как в лесу, — сказала она.
— У доктора Рубина нет никаких причин быть нам благодарным, — произнес Скарбек, пока Эди все еще смеялся. — Все будет так, как вы хотите, вы только должны знать, что бойцы Армии Крайовой…
— Не интересует меня. Все это меня совершенно не касается. Делайте с трупом все, что хотите, но только, пожалуйста, без рыцарских жестов, прошу вас! А чтобы понять меня, милостивая сударыня, вам пришлось бы захотеть многое узнать из того, о чем вы знать не хотите.
— О чем, например?
Скарбек вмешался:
— Этот разговор бесполезен. Рубин думает, я скрыл от тебя, какая вина лежит на мне. Он не понимает, какое облегчение приносит покаяние, потому что он не способен прощать.
— Да, не способен, — подтвердил Эди и покинул обоих. Он пошел наверх, на чердак, на эту ночь он поменялся с Ройзеном.
Кутаясь в старые дырявые одеяла, пахнущие плесенью, он думал о том, сколько же существует на свете степеней одиночества. Только теперь, здесь, он по-настоящему уединился от всего того, что имеет человеческий облик. Мысль о том, что на следующий день он опять увидит людей, была ему противна. Он хотел бы найти на свете какой-нибудь уголок, какую-нибудь обледеневшую пустыню, в которой не будет уже никаких встреч, он искал такую форму бытия
Он испытывал раздвоение личности, он презирал свое собственное тело за то, что оно ощущало голод, усталость, холод, и за то, что в нем не умерла плоть, потому что сейчас его влекло к женщине.
Глава пятая
— Да, да, конечно! — согласился генерал. Он повернулся вполоборота, заслоняя майора, который был несколько ниже его ростом.
— Да, но я же сказал: покончить со всем в три дня. Прошла неделя, а конца и не видно!
Лучше без полевого бинокля, подумал генерал и высоко поднял голову — вот так, пожалуй, правильно. В профиль, решительное выражение лица — современный полководец. Теперь пусть этот шут гороховый снимает. У майора вечная манера примазываться, наверняка хочет выйти на фото крупным планом.
Чуть впереди, по обе стороны от них, стояли унтер-офицеры с автоматами наизготовку — собственно, без всякой надобности. Фотограф опустился на одно колено рядом с огромной колымагой «даймлер» — так будет правильно, именно снизу надо снимать. Но тогда, правда, на снимке не будет видно гетто. Ну и не обязательно. Черт побери, только бы на снимок не попали поляки из вспомогательных отрядов полиции! Славянский фон — нет, благодарю покорно, сыт по горло! Он повернулся, так и есть, стоят тут как тут, держа винтовки со взведенными курками. Не дурно: поляки охраняют генерала СС.
— Стоп, не снимать, пока не очистите фон! — крикнул он.
Адъютант моментально понял, зашел за генерала и потеснил поляков, загнав их за ворота. Генерал надвинул фуражку несколько ниже на лоб, опять поднял голову, выставил правую ногу, так что стали видны шпоры.
В тот самый момент, когда фотограф нажимал на спуск, раздался особенно сильный взрыв. А вдруг у него дрогнула рука, лучше сделать сразу еще два снимка.
— Итак, я думаю… — начал опять майор.
— Нечего тут думать, вы выставляете нас в смешном свете. Я задействовал две тысячи солдат, кроме того, инженерные войска, бронемашины и легкую артиллерию. И сейчас я больше не шучу — обратить все в пепел. И ремонтные мастерские тоже. Каналы затопить. Стереть все с лица земли. Проклятие, именно мы обязаны вычистить конюшни перед вступлением войск! Ну уж если так, тогда быстро и основательно. В каналы и бункеры направить сначала поляков и литовцев, пусть они не думают, что присутствуют на этой бойне только в качестве почетных гостей. Вы только посмотрите на них, как они веселятся!
На площади Красиньского, примыкавшей к стене гетто, шла ярмарка, народ гулял. В самом центре стояла огромная карусель, повсюду гремела музыка. Толпы празднично одетых людей осаждали балаганы. Это было пасхальное воскресенье 1943 года.
— Можно будет потом при случае рассказать обо всем дома, — сказал задумчиво майор. — Странная война! Все перемешано в ней, — они же слышат взрывы, видят, как поднимаются столбы пламени, видят дым, слышат выстрелы, — ведь, собственно, в некотором роде речь идет об их согражданах.