Как слеза в океане

Шпербер Манес

— Но есть же Бог, дядя! — воскликнул Скарбек гневно. Он тут же застеснялся своего восклицания и добавил с некоторой печалью: — У меня очень тяжело на сердце. То, что происходит сейчас, станет нашей злой участью. И от нас отвернется весь белый свет, оставит нас совершенно одних, никто не поможет нам, никто…

— Что ты такое мелешь, словно высокопарная монахиня? Что ты сравниваешь нас с евреями? Может, ты простудился, может, у тебя температура? Разве я в ответе за Катынь, и разве ты в ответе за то, что происходит там, в гетто? Жить нужно, это я тебе говорю!

Только тот, кто стал бы со строительным чертежом в руках вымерять квартиру, мог бы обнаружить тот замурованный склеп, в котором жил Эди. Места там хватало только

для узкой кровати и шкафчика. Поступление воздуха обеспечивалось хитроумно продуманной системой труб. Инженер Влодзимеж Грудзиньский, отец Юзефа, построил в начале века этот тайник для Польской социалистической партии. Один из тех, кто спасся здесь от ареста, стал впоследствии знаменитым — отцом отечества, первым маршалом возрожденной Польши. По его совету тайну убежища продолжали хранить даже и тогда, когда ее открытие придало бы пикантность многочисленным биографиям великого победителя и покрыло бы славой имя инженера. С большой неохотой дядя Романа отказался от идеи обнародовать это историческое место. Но когда враг оккупировал страну, у него были все основания с благодарностью вспомнить осторожность и предусмотрительность умершего главы государства. Он использовал тайник, пряча там свои деньги и ценные бумаги. А когда чуть позже «патриоты» отечества потребовали от него поддержки, он пристроил к другой части дома похожее помещение, полностью отдав его в их распоряжение. Он догадывался, не вникая в детали, что там они оборудовали специальное место для снабжения всех активистов движения надежными документами. Юзеф Грудзиньский был и горд и испытывал одновременно страх при мысли, что они изготовлялись у него под крышей. Впервые он использовал тайник левого флигеля дома, тот самый тайник маршала, чтобы прятать там еврея. Он сделал это только ради своего племянника, к которому был особенно привязан: он с восхищением следил за Романом, совершавшим одну ошибку за другой, но не воспринимал его всерьез.

Эди был тут в полной безопасности, хотя он мог бы удовлетвориться и любым другим помещением. Он утратил способность бояться, как теряют зрение или обоняние. Если бы он задумался над этим, он наверняка бы очень удивился, как человек, вдруг обнаруживший при свете луны, что потерял собственную тень.

И когда он часами лежал тут, при свете слабой лампочки, мысли его всё кружились вокруг одного вопроса: что мне делать с моей жизнью и отпущенным мне остатком времени? Если бы он пришел сюда на две недели раньше, он попытался бы пробиться в гетто. Но теперь это было невозможно и уж во всяком случае бессмысленно.

Правда, Скарбек предложил ему уйти в подполье и влиться в польское Сопротивление, но судьба Польши была ему безразлична. Ему не было никакого дела до тех боев, что происходили на этой земле. Конечно, приятно было сознавать, что поражение Гитлера неизбежно, но ничто не связывало его с будущими победителями.

Он лежал, вытянувшись на спине, скрестив руки под головой, закрыв глаза. Он был свободен от любых обязательств. Его уделом стала свобода, от которой не было никакой пользы, то была свобода уничтожения — выстрелить на ярмарочной площади в одного из тех, кто смеется, наслаждаясь жизнью, поджечь переполненный зрителями кинотеатр, убить на улице немецкого офицера, пустить себе самому пулю в грудь.

Но он не был свободен от того, чтобы не думать о неопределенном будущем, не видеть грядущий день иначе, чем в тени прошлого. И он не был свободен от того, чтобы избавиться от разлада в собственной душе.

Только после смерти Бене он стал жаждать мира — не надеясь найти его, потому что даже не знал, что это такое, и не знал, чего же он на самом деле ищет. Все чаще одолевало его видение, бессмысленное само по себе и все же единственное, что действовало на него почти утешительно: безжизненный мир — сплошная снежная пустыня без всякого движения, без единого лучика света, без небесного купола над ней. Бесконечная тишина. Он видел самого себя, идущего по этой снежной пустыне, — единственное движение в этом мертвом мире, происходящее как бы вне времени.

Может быть, именно

это видение и удерживало его от того, чтобы тотчас же покончить с собой. Потому что ненависть, побуждающая к действиям и привязывающая тем самым к жизни, покинула его в тот момент, когда Бене опустили в могилу. С того самого дня ему стало безразлично, что будет: погибнут ли евреи, сражаясь, или умрут смертью мучеников без сопротивления, как того желал цадик. Все, что до сих пор казалось ему чрезвычайно важным, представлялось теперь совершенно ничтожным. Теперь самым важным для него оказывалось совсем иное — мир внутри него. Но что же такое он сам, спрашивал он себя. И опять на него наваливалось видение застывшего мертвого пространства. То, что счастье может стать целью и оправданием для человека, в это он верил, он один, в противоположность таким людям, как Фабер и Йозмар. Но если человек мог быть так ничтожен и так мерзок, что значит тогда его счастье и что оно может оправдать?

А если речь идет не о человеке — что остается тогда? И почему в моем мире нет ни неба, ни звезд?

Он попытался изменить привидевшуюся картину. Ему это не удалось. Он улыбнулся своей мысли — словно бы все зависело не от него самого. Небо отказывает мне, подумал он удивленно, почти даже весело.

«Тот, кто творит мир у Себя на небесах, Он сотворит мир и нам, и скажем аминь», — так заканчивался кадиш, та поминальная молитва, которой научил его Бене. Под диктовку юноши Эди записал латинскими буквами тот арамейский текст и рядом с ним перевод. Он сохранил запись, хотя из предосторожности следовало бы уничтожить ее, прежде чем он покинул стены монастыря. Теперь он взял и прочитал еще раз: «Мир у Себя на небесах (или в высотах Своих)» было написано там.

Вскоре он заснул. Но не совсем, потому что в полудреме к нему снова и снова настойчиво возвращалось неотвязное ощущение, что он должен проснуться и погасить лампочку над кроватью. Свет мешал ему. Вырваться из сна всего лишь на одно мгновение, и после этого все будет так хорошо. Но он не проснулся, неотступная уверенность в том, что он должен выполнить одно неотложное дело, терзала его.

Через несколько часов он вскочил, разбуженный мощными взрывами, настолько сильными, что можно было подумать, будто нижние этажи дома треснули пополам. Он медленно приходил в себя, с удивлением глядя на лампочку над своей головой. И впервые с тех пор, как он жил на белом свете, подумал: если Бог существует, то он снимет с меня это непомерное бремя. И вдруг ему сразу стало несказанно легко. Стоило только подумать о Нем…

Он спросил себя: а почему это так невозможно — верить в Него?

Он выключил свет. И в то же самое мгновение опять явилось видение того безвременного пустынного мира. И с удивлением он вдруг увидел на сей раз высокий, бескрайний небосвод, усеянный звездами.

Примерно через неделю Эди покинул страну. Он уехал вместе с молодым человеком, одним из тех гонцов, которых послали в Палестину борцы варшавского гетто, но не для того, чтобы просить помощи — надежды у них уже не оставалось никакой, — а чтобы рассказать живым, что произошло. Расчет был такой: не все посланцы доберутся до Палестины, в гетто надеялись, что хотя бы одному из них удастся проскользнуть сквозь расставленные сети. Роман Скарбек снабдил Эди, опять надевшего немецкую форму, и его спутника документами, на основании которых они ехали в Болгарию по поручению одной важной немецкой армейской инстанции. Из Болгарии они хотели пробраться через Турцию в Палестину.

До самой поздней ночи, до того часа, пока поезд не покинул польскую столицу, Роман и Эди были вместе. Они много говорили о музыке, о книгах, которые глубоко потрясли их в юности. Оба избегали даже упоминать о том, что они пережили за последние месяцы. Незадолго до выхода Роман сказал:

— Мендл Ройзен каким-то непонятным образом добыл себе заграничные документы, кажется, южноамериканский паспорт, и живет сейчас в отеле, в который помещают иностранных евреев, пользуясь там вполне благоприятными условиями. Вопрос только в том, достаточно ли у него долларов.