Как ты ко мне добра…
Шрифт:
Она очень похудела и вытянулась, у нее сильно увеличилась грудь, и фигура стала совсем девичья, тонкая, гибкая и округлая.
И когда она пришла наконец в школу, была уже зима.
В классе встретили ее приветливо, но и спокойно, все были заняты своими делами. Только Лялька Шарапова все вертелась вокруг нее и на уроках смотрела и делала приветливые знаки.
— Ой, Вета, — сказала она, едва дождавшись конца уроков, — я так ждала тебя, мне так много надо тебе рассказать.
— О чем? — равнодушно спросила Вета.
— Обо всем, обо всем!
— Ладно. Потом. Я пойду, мне в комитет надо.
— Я
— О господи! Надо узнать, как там мои третьеклашки. Договорюсь, чтобы им дали другую вожатую. Я отстала, и сил нет.
— Хочешь, я буду с тобой заниматься?
— Ох, нет! Я сама.
Они спустились на второй этаж, где в коридоре была отгороженная фанерными перегородками пионерская комната. Там среди знамен, барабанов и старых грамот сидела сутулая, с сильной уже сединой старшая пионервожатая школы Зина.
— А, Логачева?! Как ты похудела! Что с тобой?
— Болела, — скучно сказала Вета.
— Ты чего пришла?
— Я насчет третьего «А». Четверть кончается, к ним никто не ходит, надо меня заменить.
— Здрасте! Кем же я теперь тебя заменю? — вздохнула Зина.
— Не знаю, да вон хоть Лялькой.
— Ну да! Я в редколлегии! — обиделась Лялька.
— Ну и что? — сказала Вета. — Вон у тебя сколько энергии.
— Я не возражаю, — сказала Зина, — если в комитете утвердят — пожалуйста.
— Это ты нарочно? Мстишь мне? — злилась Лялька.
— За что мне мстить, ты же сама за мной увязалась.
— Вета, нам надо поговорить.
— Говори.
— Вета, я так не могу. За что ты меня ненавидишь?
— Я тебя не ненавижу.
— Ну что я, слепая? Ты все время издеваешься надо мной.
— А почему ты не обижаешься? Ну плюнула бы на меня.
— Я не могу, — прошептала Лялька, — ты единственный человек во всем классе, которого я уважаю и который мне близок.
— Чем же это я тебе близка? Обо всем мы думаем по-разному, и вечно ты меня учишь…
— Я волнуюсь за тебя, на тебя Зойка очень плохо влияет…
— Нет, ты безнадежна, — сказала Вета. — Я тебя об одном прошу: оставь меня в покое и больше никогда ко мне не лезь, поняла?
— Вета, но я не могу без тебя!
— Сможешь, поищи другой объект воспитания. Вон займись третьеклашками!
Лялька рыдала, отвернувшись к стене. На душе у Веты было пусто, не было слов, чтобы объяснить этой Ляльке свое возмущение. Никому никогда не удастся подчинить ее волю и свободу. Никто в жизни не давал ей почувствовать ее зависимости. Она никогда никому не принадлежала, только самой себе. И так будет всегда!
У Веты закружилась голова. Как во сне шла она по хмурым пустынным улицам, мерзла. Дома мама уложила ее в постель и все держала у нее на лбу свою теплую нежную руку. Температуры у Веты не было, но ее опять оставили на неделю. Папа приводил маленького старичка невропатолога, он заглядывал ей в глаза, приподнимая веки, стукал по коленкам, водил перед глазами сухим белым пальцем. Потом они долго разговаривали с папой в столовой и пили чай, а Вета лежала, равнодушно отвернувшись к стене. Что-то мучило ее, хотелось плакать, сжимало горло, но слезы не шли, и сон не шел, и не хотелось читать.
Потом пришла мама и, не зажигая света, подсела к ней на кровать.
— Знаешь,
Зима была влажная, с легким морозцем. По утрам деревья стояли обындевевшие и пушистые. Вета с мамой первыми завтракали в просторной, пустой еще столовой, где висели две картины! На одной были изображены яблоки, рассыпанные на голубой скатерти, а на другой — букет полевых цветов.
Вета намазывала на хлеб толстенький кубик масла и медленными глотками пила сладкое горячее какао. Потом она брала коньки и шла на маленький, круглый, запорошенный снегом каточек, утопленный в котловину между высоких деревьев и похожий на лесное озеро.
Она шла под снежным пологом деревьев, полным тяжелой глухой тишины. Ветви над головою были покрыты нежнейшим кружевом инея, просвечивающего в слабом свете утра отчетливым сиреневым тоном. Иногда снег бесшумно осыпался откуда-то сверху, и снова наступала неподвижность.
На катке в это время никого не было, она переодевалась на скамейке и каталась совершенно одна, все по кругу, по кругу, по кругу. И это кружение в одиночестве в лесу, среди белых деревьев, вызывало у нее какие-то непонятные восторженные и смутные мечты. Она жадно дышала острым воздухом зимнего утра и не уставала.
Потом сквозь легкие ползучие облака проглядывало розовое прохладное солнце, и все сразу делалось другим. Голубело небо, слышны становились голоса отдыхающих, таял, исчезал иней, и Вета уходила с катка.
По вечерам они отправлялись с мамой на танцы, где старушки в валенках танцевали под аккордеон падекатр и полечку. И они с мамой тоже танцевали. А иногда показывали им кино по частям.
Вета окрепла и поздоровела, на щеках ее снова заиграл румянец. И больше не хотелось плакать.
К концу каникул ударил сильный мороз. Мама отсиживалась в палате, а когда Вета вышла из клуба, щеки ее обожгло, нос защипало. Было поздно. Черное-черное и огромное нависло над нею небо с тонкими и слабыми проколами дальних и редких звезд. Только свежий снег, выпавший крупными льдистыми пластинами, странно вспыхивал в свете фонарей голубым, оранжевым и зеленым, словно там неведомой щедрой рукой рассыпаны были бриллианты. У Веты мгновенно заледенели щеки, пальцы на ногах застыли, а она все бродила, потрясенная громадностью этого чужого ледяного мира, в котором люди и она сама казались слабыми потерянными снежинками. Когда она подошла к корпусу, на термометре было минус тридцать два. Эта ночь поразила Вету острым чувством причастности ее к далеким звездным мирам, космическим холодом и пыланием снежных огней, гораздо реальнее тех, настоящих, что тонули в черноте неба.
Вета вошла в полутемный вестибюль, подошла к зеркалу и всматривалась долго в таинственную его глубину, словно видела себя впервые. Как она изменилась, вытянулось лицо, губы припухли и полуоткрылись, а в расширенных зрачках дрожали далекие отражения люстры. Какие-то странные торжественные слова кружились в ней, и вдруг она поняла, что сочиняет стихи. В палате она схватила тетрадочку и огрызок карандаша и писала торопливо негнущимися пальцами, не замечая маминых удивленных взглядов и разговоров соседей. Она черкала, исправляла и писала дальше, пока не почувствовала, что это все.