Как ты ко мне добра…
Шрифт:
— Почему?
— Я очень плохо катаюсь и ужасно боялся осрамиться.
— Передо мной? Вы? — не поверила она.
Он засмеялся. У него был высокий, слабый и сипловатый голос, и он удивительно хорошо смеялся.
— Можно, я возьму вас под руку? — спросил он.
Вета кивнула. Это было словно сон. Ночь, метель, мутные огни, и она идет по мосту, висящему в пустоте, с Романом. У него была сильная и спокойная рука, и она не мешала, даже удобно было так идти.
— Как Алексей Владимирович и Юлия Сергеевна? Они здоровы?
— Да, спасибо.
— А у вас ведь еще есть маленькая сестренка? Я забыл, как ее зовут.
— Ирка. Она уже в четвертом классе.
— А вы в десятом, Вета?
— В девятом.
— Как хорошо!
Вета испугалась,
— А что тут хорошего? — осторожно спросила она.
— Не знаю. Я просто так сказал. А вам, наверное, хочется поскорее кончить школу?
— Очень, — вздохнула Вета, хотя совсем еще не думала об этом.
Они вошли в метро, и Вета рукавицей стала счищать с себя снег. Она боялась смотреть на него. Роман взял ее за руку.
— Не надо, вам так идет, — сказал он тихо. — Если бы вы видели, какая вы сейчас, вся в снегу!
И тут Вета решилась и подняла глаза. Вот он какой был, Роман. Ну конечно, он совсем не изменился. И не такой уж он взрослый. И как он смотрел на нее!
— А вы кончили институт? — спросила она.
— Да, я в аспирантуре.
— А потом? Вы куда-нибудь уедете?
— Не знаю, — засмеялся он, — может быть, уеду, а может быть, буду работать где-нибудь здесь.
— Ну ладно, очень приятно было с вами встретиться, — сказала Вета, — я поеду.
— А вы не разрешите мне вас проводить?
И сразу стало Вете весело.
— Пожалуйста! — сказала она. — Пожалуйста, только я очень далеко живу.
А дальше все пошло удивительно просто. Они смеялись, вспоминали Тарусу и болтали обо всем. Роман записал в книжечку их телефон.
— Вы любите музыку? — спрашивал он. — Я ужасно люблю музыку. Пойдемте в консерваторию! Я возьму билеты и вам позвоню, ладно?
Он проводил ее до самого подъезда. И Вета совсем не знала, что делать и говорить, как себя вести, пригласить домой было поздно, а повернуться и уйти — неудобно. Она остановилась, и по тому, как он взял и задержал ее руку, она вдруг поняла, что Роман за ней ухаживает, вот что такое случилось. Это не просто была встреча. Теперь между ними возникли какие-то отношения, которые будут продолжаться для них двоих. И мама с папой здесь ни при чем, и никто ни при чем. Только они двое.
— До свидания, Вета. Я вам позвоню, — сказал он.
— Хорошо. До свидания.
Но он не ушел и, приоткрыв дверь, ждал, пока она поднималась по узорной широкой лестнице. Он стоял и смотрел на нее снизу вверх, высокий, немного узкоплечий, светловолосый, шапка в руке.
И когда она уже стояла у двери, он сказал шепотом:
— Спокойной ночи! — И хлопнула за ним парадная дверь.
А Вета стояла, прижавшись щекой к своей двери, и сердце ее колотилось. Вот оно, вот оно пришло для нее. Настал ее час.
Роман позвонил на следующий же день, едва она пришла из школы. Вета сама схватила трубку.
— Алло, это я, — сказал он, — вы меня еще не забыли?
— Нет, — сказала Вета и весь день потом мучилась, что ответила так глупо.
— Ну тогда все в порядке, — сказал Роман и рассмеялся своим хрипловатым, счастливым, коротким смехом, — я позвоню вам завтра; очень много дел.
— Кто это звонил? — спросила мама, выходя из кухни.
— Это? Это Роман, — растерянно ответила Вета.
— Какой Роман?
— Ну помнишь? Роман Ивановский. Они жили с нами вместе в Тарусе, на соседней даче, у Орловых. Помнишь?
— Помню, конечно. Но откуда он взялся и чего хотел?
— Он мне звонил, — сказала Вета.
— Тебе?
— Ну да. Мы с ним встретились вчера на катке.
— Но что у тебя с ним общего? Он же совсем взрослый парень, студент.
— Уже кончил, — гордо сказала Вета. — Ну и что? Он за мной ухаживает.
Она слонялась по квартире, трогала вещи, долго и придирчиво смотрела на себя в зеркало и всякие делала выражения лица. И такое попробовала, какое было тогда на катке у Нади Сомовой, но у нее не получилось. Потом она подняла крышку пианино и стала наигрывать одним пальцем, сама не зная что. И пианино звонко и длинно отвечало ей в тишине квартиры. Как жалко, что не умела она играть. И петь она не умела.
— Мама, — крикнула она, — мама! А где консерватория?
— На улице Герцена. А что?
— Ничего. Я там еще никогда не была.
Она нигде еще не бывала. И ничего не знает. Все-все-все будет у нее в первый раз. И все впереди.
Глава 8
Роман вырос в необычной семье. Родители его оба были художники. Они не ходили по утрам на работу, как все другие родители, они поздно вставали и рано ложились, измеряя жизнь световым днем. И квартира у них тоже была странная, вообще-то это была даже не квартира, а студия, когда-то, еще в незапамятные дни, до рождения Романа, выданная отцу для работы. Студия представляла собой громадную комнату, всю переднюю стенку которой занимало гигантское полукруглое окно в частых переплетах пыльных рам. Это окно и навело, вероятно, на мысль использовать нелепое помещение в большой и бестолковой коммунальной квартире для целей возвышенных и прекрасных. Но Александр Васильевич, женившись на молоденькой и нежной Машеньке Савиной, проявил присущий ему здравый смысл. Он разделил свою студию на три части, так что окна в боковых комнатах получились треугольные, а в средней, самой большой, окно было как окно, почти нормальное, только сверху полукруглое и очень большое — от стены до стены. Впоследствии произошло совсем уж замечательное событие — квартиру решили разделить на несколько отдельных. При дележе к студии отошла еще большая и темная, как пещера, ванная и собственный отдельный выход на черную лестницу в глухой каменный двор маленького арбатского переулка. В этой-то экзотической квартире и родился Роман, и с треугольным окном, полным то зимнего белого блеска, то шороха ночного дождя, то пылания старого клена, растущего во дворе напротив, были связаны самые первые и самые нежные воспоминания его детства. И еще — музыка. В средней — самой большой, проходной — комнате стоял мамин рояль «Бехштейн» с потускневшей от старости крышкой, на которой были навалены груды нот.
Дело в том, что до замужества Мария Николаевна так же, как и две ее старшие сестры, была музыкантшей и так же, как они, неудачливой. Встретив своего будущего мужа, она увлеклась живописью и вскоре занималась ею вполне профессионально. Музыка же — музыка оставалась сама по себе. Мария Николаевна играла неожиданно и бурно в самое неподходящее время — то ранним утром, когда Роман еще спал и просыпался, захваченный этим волнующим мягким и стремительным потоком, то среди дня, когда в маленькой кухоньке, созданной из обрезка бывшего коридора, безнадежно подгорал обед. Роман не знал, хорошо ли она играла, иногда ему казалось, что в музыке что-то не так, он внутренне напрягался, силясь перестроить и повернуть ее по-своему, но это ему никогда не удавалось, музыка пересиливала его, уносила за собой, и он, расслабляясь, покорялся ей, уже убежденный в ее бесконечном превосходстве над собой. Он рано начал учиться играть, и задумчивое сутулое сидение на круглом вертящемся стульчике с руками, тяжело опущенными на желтоватую покоробленную старую клавиатуру, было одним из самых привычных состояний его детства. Но он не делал особых успехов, он был толстым, медлительным и ленивым ребенком с тяжелым подбородком, светлыми ресницами. Едва начав проигрывать гаммы, он погружался в какие-то медленные сонные мечтания неизвестно о чем и надолго застывал, глядя в окно.
Мать же, сидя с ним рядом, нервничала, раздражалась, отталкивала его в сторону, чтобы показать, как надо ставить пальцы, как поднимать и опускать руки, чтобы аккорд был полным, чтобы пели старые клавиши, чтобы эта простенькая песенка звучала, звучала! И оба они забывали про урок, мать играла, а он слушал.
А потом родители вдруг срывались и надолго уезжали на этюды. Тогда к Роману переселялась старшая мамина сестра Клава, и с ее появлением жизнь круто поворачивала на все сто восемьдесят градусов, и это было невероятно интересно.