Как ты ко мне добра…

Калинина Алла Михайловна

— Вета, это ты? — кричал голос Айниса. — Ирина с Марисом у тебя? Ну, как там у них дела?

— Никак, — растерянно отвечала Вета, пристально глядя в хмурое и упрямое лицо Мариса. — Айнис, ты мне можешь объяснить, что там у вас происходит? С чего это вы так навалились на Ирку?

— Да так, ничего особенного, семейные дела… Так ты говоришь — новостей никаких нет? А я уж на свадьбу собирался, но знаешь, сейчас приехать никак не могу…

— И не надо. Я говорю — не надо сейчас приезжать, оставьте ее в покое. Между прочим, у нас ночь.

— И у нас тоже. — Айнис засмеялся и задышал в трубку. Вдруг стало очень хорошо слышно, словно из соседней комнаты. — В общем-то я рад, — сказал он. — Хорошо, что ничего не получилось. Ирка ему не по зубам…

— Вот именно.

— Ну, привет?

— Привет.

Марис только сообразил протянуть к телефону свою крупную загорелую

руку, но уже было поздно, телефон дал сигнал отбоя. Вета положила трубку.

— Ну, — сказала она, — ну, чего тебе еще?

Марис встал, сердито взглянул на Иру, словно все еще ждал от нее чего-то, и пошел к дверям. Вета шаг в шаг молча и решительно следовала за ним, не сдавая позиций, отрезая ему путь к возвращению. И все-таки он еще раз остановился в сумраке ночного коридора.

— Нехорошо. Нельзя так с друзьями, — голос у него был тихий, оскорбленный, гневный. — Пусть потом меня не винит, я сделал все.

Дверь наконец-то грохнула, с яростью, так, что где-то внутри стен стала с шорохом осыпаться старая штукатурка. Ирка вышла в переднюю и стояла, прислонившись к косяку, усталая, испуганная.

— Извини меня, Вета. Видишь, что я натворила? Это все я, я! Но я бы без тебя никак не справилась. Я заигралась, понимаешь?

— Понимаю.

— Да нет, ты не понимаешь, ты другая. Ты вообще не умеешь влюбляться, а я всегда влюбляюсь как дура во всех подряд. Но Марис, Марис — это была старая мечта. Ты видела, какой он красавец?

— Нет, — сказала Вета. — По-моему, он болван. Но вот я чего не понимаю — зачем звонил Айнис? Ира, ты; что-нибудь понимаешь?

— Боюсь, что да.

— Так в чем же все-таки дело?

— Делили меня.

— И Айнис тоже? Но почему именно сегодня? Куда они так спешат?

— Не знаю, Вета, но мне кажется, здесь что-то очень простое и будничное, вроде московской прописки.

— Зачем им Москва? Они у себя дома. А вдруг он действительно такой благородный? Ира! Если тебе неприятно, ты можешь, конечно, не говорить, но все-таки я спрошу. У тебя с Марисом что-нибудь было? Что-нибудь больше поцелуев?

Ира кивнула:

— Да, Вета, было. Я как-то растерялась сначала, и все получилось само собой. Он так старался меня очаровать. Но ты ведь знаешь мой ужасный характер — чем больше меня очаровывают, тем мне скучнее, тем сильнее хочется вырваться. Я не люблю неволи.

— А я-то, дура, ничего не поняла. Что же теперь делать, Ирка? Что ты натворила!

— Ничего особенного. Обойдется. Брось ты причитать, как старая дева. Разве дело в этом? Дело все в том, что я ничего не понимаю в жизни, все ошибаюсь… Сколько можно ошибаться? Мне ведь уже скоро девятнадцать!

— Что ж, так или иначе с этим кончено. Постарайся про это забыть, совсем, как будто ничего и не было.

— Думаешь, это возможно? Да нет, ты просто боишься за меня. Ну и глупо. А я всей этой ерунде вообще не придаю значения. То есть, конечно, придаю, это я вру, но все-таки не очень. Надо же было когда-то стукнуться лбом об стенку. А так вообще ничего особенного.

Глава 28

Прошло больше года, а в Ветиной жизни ничего не переменилось. Утром она ехала на работу; машинально, не думая, входила, выходила из поезда метро, торопилась по подземным переходам, поднималась по эскалатору наверх; перебегая площадь, смотрела сначала налево, потом направо, а в общем — не замечала дороги. И вечерами, возвращаясь домой, она пробегала как бы совершенно другой, но такой же безразличный ей путь. Она настолько была к нему равнодушна, что не соотносила его с утренним, он не был похож. То, что утром было слева, оказывалось справа, где было темно, зажигался свет, и этого было довольно. Воскресенья уходили на мелкие надоедливые домашние дела. Она почти никуда не ходила, ни с кем не встречалась, мало читала, после нескольких страниц глаза начинали слезиться, слипаться, и она засыпала. Одна и та же книга лежала у нее на тумбочке месяцами, но и это тоже было ей безразлично. Что-то другое томило, захватывало ее, какая-то неосознанная жажда, тревога, ожидание чего-то, что должно было случиться вот-вот, сейчас, каждую минуту, и это ожидание сжигало время. Дни, заполненные им, улетали без следа, но ничего не происходило, абсолютно ничего. Ее глаза жадно ловили каждое лицо, которое проплывало мимо нее, каждую фигуру, которая смутно маячила вдали улицы, и тут же разочарованно отпускали эти ненужные ей черты, и память поспешно и послушно стирала их, оставляя в сознании бесконечную утомительную пустоту. Кого она искала? Кого могла ждать? Кого надеялась встретить, двигаясь как заводная игрушка по одному и тому же

кругу? Она силилась влюбиться хоть в кого-нибудь и не могла. Тогда она стала выдумывать и искать себе любовника. Ей не было стыдно, потому что никто не мог догадаться о ее тайных намерениях, они никак не отражались на ее лице, на ее манере поведения, на всем ее спокойном и здоровом облике, и она тайно радовалась своему лекарству и своей безопасной и приятной игре. Конечно, это была только игра — равнодушно и дерзко оглядеть случайно возникавшего перед ней человека и, отвернувшись, еще подержать его перед мысленным взором, и помечтать, и вообразить себе… Иногда получалось смешно, иногда воображение отказывало, но чаще всего… чаще всего, к великому изумлению Веты, все оказывалось возможным, все! И она не понимала, как это могло с ней случиться. Неужели она такая?

Растерянная и сонная, она плыла через свою бестолковую молодость, не желая меняться, не умея приспособиться, не допуская себе даже мысли хоть о каком-то действии, которое могло бы что-то изменить в ее жизни. Она ждала, ждала, пока судьба сама уронит к ее ногам сокровище. И все-таки одно событие, не имеющее никакого отношения к ее ожиданию, произошло в ее жизни в тот нереальный почти выпавший из времени год: она получила водительские права, вывела из гаража покрытую многолетней пылью машину, села и поехала. Ехать одной оказалось страшно. С нее сошло семь потов, пока она объехала квартал. А зачем? Куда ей было ездить? И все-таки в воскресенье она снова упрямо одна поехала за город, прямо-прямо, по шоссе, мимо зеленых рощ, полей и деревенек, под высоковольтными линиями, дальше, к горизонту. Мотор работал ровно, ноги отдыхали, руки спокойно лежали на руле. Хорошо было!

* * *

Зима навалила снежная, бесконечная, даже в марте казалось — весна никогда не наступит. И тут Вета познакомилась с Володей, познакомилась случайно, глупо, прямо на улице. Он покупал сигареты, она проходила мимо, увидела знакомое лицо, небрежно кивнула. От морозца, от колючего ветра кожа ее светилась нежным румянцем, зимние льдистые глаза сияли, она была прекрасна. Володя побежал за ней.

— Это нечестно, — сказал он, — вы меня знаете, а я вас нет.

И только тут Вета догадалась, почему он показался ей знакомым: он был актер, его лицо примелькалось ей в кино.

За первой встречей последовала вторая, потом третья, потом еще и еще. Нравился ли он ей — она и сама толком не знала, что-то все мешало понять его, какая-то суета, торопливость, неясность. Он вечно куда-то спешил: то записываться на радио, то к художнице, с которой над чем-то там работал, то на озвучивание на «Мультфильм». Утром у него были репетиции, вечером спектакли, по воскресеньям шефские концерты.

— Вова, перестань мелькать, — просила Вета.

Он смеялся и прижимал к себе ее локоть. Он был высокий, статный, сероглазый, с широкими крестьянскими руками, но волосы у него были перекрашены в противный рыжеватый ненатуральный цвет, и это сбивало Вету с толку, шокировало ее.

И разговоры велись у них тоже какие-то скачущие, случайные: о последнем спектакле, о друге Федоре, жутком таланте, которого все затирают, о главном режиссере и директоре и еще о какой-то чепухе. Он сыпал театральными анекдотами, разыгрывал их в лицах. Вета хохотала и мучилась от стыда — все это было ненастоящее. Все это была «техника». Он знал, что и как действует на зрителя, и старался, ухаживал за ней.

И все-таки жизнь ее расцвела ожиданием телефонных звонков, неудобными, несвоевременными свиданиями, утомительными спектаклями, которые она смотрела и не видела, потому что придирчиво и нервно наблюдала за Володей, а в антрактах надо было ходить за кулисы и поддерживать его боевой дух. За кулисами было многолюдно, все были взвинченные, злые, торопились куда-то. Вета садилась в кресло в углу комнаты и молчала. Иногда после спектаклей, когда все размывались, вспыхивали стихийные, бестолковые, голодные пьянки. Магазины были закрыты, не было ни спиртного, ни закуски, ни денег, было одно желание да принесенная кем-нибудь из поклонников бутылка шампанского или дорогого коньяка, послужившая затравкой. И вся компания начинала метаться, тесно вколачивалась в какие-то чужие машины, барабанила в закрытые двери ресторанов, звонила из всех автоматов полузабытым друзьям, «отличным ребятам» и «мировым бабам», и наконец успокаивалась, набившись в чью-нибудь маленькую тихую кухню, где подметалось все подряд: вчерашний обед и припасы на будущую неделю, сосиски, пельмени, яйца, хлеб, масло, макароны… Водка находилась почти всегда и не давала угаснуть веселью. Они привыкли к ночной жизни. А Вета, выдержав несколько ночных кутежей, взбунтовалась и больше в них не участвовала. Она ждала.