Как ты ко мне добра…

Калинина Алла Михайловна

— А почему ты ее Ветой не хочешь звать? Взял и перекрестил. Всю жизнь была Вета, а вдруг — здравствуйте!

— Ну, положим, жизнь только начинается…

— Нет, не только начинается… Жизнь давно уже идет… Ветка, она особенная, она не такая, как все, понимаешь? Она чистая душа. Это и не так легко, ты не думай, она ничего не требует, а требования у нее огромные — чистоту на чистоту, а это ужасно трудно. Я тебе все равно скажу, потому что тебе это надо знать, а она не расскажет. Ведь не рассказывала? Про Рому? А он был замечательный человек, мы его все любили — и папа, и мама, и Ветка. А я, наверное, больше всех. Таких больше нет и никогда не будет. Это было такое горе, Женя, что невозможно его передать. А она особенно

страдала, потому что у них между собой не ладилось и она считала себя перед ним виноватой, но не была она виноватой, не была! Она и с матерью его была до последней минуты и вообще рукой на себя махнула… А ты говоришь — жизнь только начинается. Нет, это неправильно, ты себе задачу не облегчай, а то вам тяжело придется. Это удивительно, что она тебя вот взяла и полюбила, это чудо!

— Ира! — Лиза улыбалась.

Они сидели рядом, и Елисеев вдруг с удивлением увидел, как они были похожи, одинаковый был у них очерк лица, чуть длинноватый, изящный, с впалыми щеками и круглым подбородком, и тот же изгибистый нежный рот, и то же выражение ясности, и те же легкие колечки волос на висках, только краски у Ирины были гуще, решительнее, брови взлетали и выгибались, пылали глаза, и вся пластика была выразительнее, смелее, гибче. Неужели она красивее Лизы? Елисеев усмехнулся.

— Вот что, сестрицы, — сказал он, — что это вы взялись меня запугивать? Я не из пугливых, и где мой законный ужин? Даже был обещан парадный. А уже девятый час.

Лиза поднялась и, улыбаясь, скользнула в дверь, а Ирина стрельнула в Елисеева глазами и неожиданно на «вы» сказала:

— Послушайте, по-моему, это вы ее запугали! Что вы с ней сделали?

— Ничего, абсолютно ничего. — Елисеев засмеялся, довольный, а Ирина, склонив голову набок, рассматривала его.

— Слушай, а ты и правда ничего. Может, и не красавец, а что-то есть, есть. И что ты так редко улыбаешься? — Ирина медленно покачала головой. — В общем, ты мне понравился. И не сердись. Кто-то же должен был все тебе рассказать, раз ты теперь входишь в нашу семью. И совсем я не такая глупая, как может показаться с первого взгляда, просто задача у меня была такая неблагодарная, знаешь, я всю жизнь у Ветки за старшую, да и у мамы тоже. Ну что — мир?

— Мир.

Такая вот была у Лизы сестра. Там, где Лиза молчала, та дерзко летела в атаку, и с ней, наверное, не легко ладить, она требует, чтобы ты сразу выложил все карты на стол. А у него на руках были одни шестерки — Таня с Юркой, целый взвод родни и учеба.

Шла последняя зима его запоздалого студенчества. Елисееву хотелось, чтобы все это скорее кончилось, хотелось самостоятельности, свободы, хотелось оперировать самому. Получалось у него неплохо, и к нему постепенно привыкали в операционных. Какое блаженство было чувствовать себя здесь своим, утром торопиться к подъезду, кивая направо и налево, потом в туго накрахмаленной шапочке и в халате с закатанными рукавами, по последней институтской моде, сидеть в толпе врачей на утренней конференции, вместе со всеми понимать, смеяться, когда смеются все, с грохотом вставать и торопиться по знакомым лестницам и коридорам, уверенно открывать дверь своей палаты и встречать ожидающие, тревожные взгляды своих больных.

Скоро, скоро придет к нему настоящая свобода. Что бы они ни говорили ему, жизнь только начинается. Это у них была другая, чисто женская точка зрения — поминать несчастья, тереть набитые когда-то шишки, нюхать засохшие цветочки; его душа была обращена вперед. Да и не о любви шла речь, он хотел работать, хотел добиться чего-то в жизни, хотел, чтобы его уважали, и это теперь зависело только от него одного.

Глава 2

В первый же свободный вечер Елисеев собрался и поехал

к Тане, впервые именно к Тане, а не к Юрке, он решил начинать дело о разводе, дальше откладывать его было некуда, ему хотелось оформить брак с Лизой, прежде чем родится ребенок, чтобы законно дать ему свою фамилию и свое отчество. Сцена у Тани была ужасная. Она хлопала заплаканными круглыми глазами, мелко кивала, со всем соглашалась, она слушалась Елисеева, как всегда, но чего-то самого главного никак не могла понять.

— А как же Юрик, как же мы? — все твердила она. — Мы думали, ты кончишь институт, мы так гордились, что у нас папа такой ученый…

Елисеев тер лоб, вздыхал, брал себя в руки, все начинал сначала.

— Таня, между нами давным-давно уже нет ничего общего, ты это понимаешь?

— Это-то я понимаю…

— Алименты ты будешь получать по почте, как полагается, и Юрку я не брошу, мы с ним будем видеться. Только теперь я буду забирать его к себе, он уже большой. Буду брать его из школы, а вечером привозить. Ты согласна?

— Я-то согласна, только как мы будем-то одни? А вдруг он заболеет или вопросы какие будут, как же мы без тебя-то, Женя? Мы без тебя никак…

Этому не было конца. Елисеев поднялся, он слышал, как за дверью возилась и пыхтела теща.

— Таня, мне нужно от тебя официальное согласие на развод, подпись, ты понимаешь?

Таня мелко кивала, за дверью завозились, застонали громче, и, словно услышав поддержку, она вдруг пронзительно, незнакомо закричала:

— Это все Логачева, я знаю, это она! Она тебя погубит, Женечка! От нее все несчастья!

Теперь тесть и теща, уже не скрываясь, маячили за приоткрытой дверью, он протискивался мико них, торопясь ошеломить их напором, не дать вступить в перепалку, но было поздно, они уже преградили ему путь, и все началось по новой: вопли, слезы, взаимные оскорбления… Это было ужасно, но он с самого начала был осужден через это пройти. Такая уж была цена его детским ошибкам. Слушая их крики, рев Юрки, глядя на их шумное мелькание по тесной чужой комнате, он вдруг отключился, словно это диковинные тени давно забытых времен кружились перед ним, и какофония их звуков была ему непонятна. Он с новой немыслимой силой вновь ощутил в себе Лизу, тишину ее дома, умение решить все, даже самое трудное, улыбкой, кивком, взглядом. И он тоже, он тоже не имел права уподобляться этим.

«Не уподобляться, — повторил он себе твердо, — не уподобляться». Он наклонил голову и спокойно, как нож сквозь масло, прошел через свою прошлую жизнь, плотно закрыл за собой дверь и спустился по лестнице. Никто его не остановил, никто не сумел помешать.

Елисеев давно заметил — стоит взяться за дело, и вскоре оно само начинает двигать тебя, и не только тебя, но и самое время. Словно включается какое-то невидимое сцепление — и оказывается, что именно время и совершает начатое тобой дело, совершает его, но и само же в него превращается. Оглянешься назад и видишь — они уже неотделимы друг от друга, дело и время, которое ты ему посвятил.

Дела и события в этом году были самые разные: и добрые, приятные, и неприятные. Работа шла хорошо, учеба близилась к концу, впереди оставались одни только государственные экзамены. И тем более жалко было Елисееву превращать прекрасный год в Год Развода. Дело это тянулось, мучило его. И тогда он неожиданно придумал и решил устроить себе и Лизе приключение, которое неизвестно что ему принесет и потому вдруг взволновало его необыкновенно. Он задумал целое путешествие в последние зимние каникулы — поездку в родной город, а потом в деревню к родителям, с Лизой, с будущим сыном, с почти уже заработанным дипломом. Он тысячу лет там не был, а теперь вдруг страстно захотел увидеть их с нового круга своей жизни, пожалеть, обласкать, познакомить с ними Лизу. Он долго копил в себе, обкатывал и оттачивал эту мечту, даже рылся в книгах, пока наконец нашел то, что искал.