Лебяжий переулок мой.Почти прямой, чуть-чуть кривой,Участник перестройки мира, —Что там за взорванной стенойЗамоскворецкого ампира…
«Говорит себе: – Ну ладно…»
Говорит себе: – Ну ладно,Что ж, Луанда так Луанда,Там красиво и тепло,Шесть недель, куда ни шло.Рев утробный самолета.А вернется – вспомнит что-то:Что жеВсе жеПривлекло…Разве только – что на рейдеЗажигаются огни, —Раньше времени, поверьте,Зажигаются они.Габарит рыболовецкихИностранных и советскихИ торговых кораблей,Обозначенный
на рейдеРаньше времени, поверьте,(Но от этого светлей)Желтым,СинимИ зеленымМежду вечером и днемПреждевременно зажженнымПреждевременным огнем.Не напрасно выли милиИ мелькали города.Ничего прекрасней в мире,Ничего опасней в миреНе увидитНикогда.
Воспоминание о Флоренции
Триптих
1
В Прекрасную Овчарню, где когда-тоЯгненком спал, – в Овчарню, где ягнятаКогда-то спали, – выспались давно, —В Прекрасную Овчарню не даноВернуться из отлучки. И не надо.Заложник флорентийского разладаСлучайно отлучился навсегдаПередавать со Страшного судаСвои корреспонденции. Из адаГорящие терцины исторгать,И серой пахнуть, и людей пугать.По цеховой, по круговой поруке,Вины, которых не было, в зачетПоставил ты поэту, и в разлукеИз низости твоей он извлечетВысокие и трепетные звуки.И поводырь по инобытию,У входа в рай, как бы сменив обличье,Уступит роль высокую своюИ перевоплотится в Беатриче.
2
И еще об отлучке того флорентийца во славе и силеИз Прекрасной Овчарни, в которой о Господе люди забыли.Жен, едва постаревших, оставили и загубили,Ибо вскорости умерли те в одиночестве илиЗа оградой кладбищенской спят в отчужденной могиле,Вместо рая мужьями из ада отправлены в ад.Ну а эти мужья, эти люди из праха и пыли,Эти судьи сперва обличали его,А потом и совсем отлучилиИ анафеме предали, зная, что не виноват.
3
И частый зуммер, и гудки короткие,И мука неизбывная моя,Когда решали покарать на сходке,Когда решали порешить меня.Когда на сходке пили и закусывали,И говорили по-латыни, иПо-староитальянски, не зулусы,А флорентийцы – палачи мои.И мука неизбывна – не в палачестве,Не в том, что отправляли прямо в ад,Не в страхе, и не в ужасе, тем паче, —А в том, что знали – что не виноват.
«Мы спим. Еще не рассвело…»
Мы спим. Еще не рассвело.Мы пребываем в сне усталом.По-человечьи тяжелоВорочаюсь под одеялом.Еще до света далеко,И рай не обернулся адом,И, по-звериному легко,Она ворочается рядом.
Игрок
В одиннадцать встает,Магнитофон включает,И черный кофе пьет,И курит, и скучает.И слушает ансамбль,Какой-то слишком старый,И думает: «Ослаб,Совсем не те удары.Винты совсем не те,Усталым стал и грузным,Как будто в темнотеШар на столе безлузном.Как будто так легкоОт двух бортов по фишкам,А я то широкоБеру, то узко слишком.Хозяин отошел,На темный лес поставилИ нас на произволСудьбы пустых оставил.Наглеют фраера,Не залетают лохи,Кончается игра, —Дела не так уж плохи.Но в эту зиму яИгру сыграл такую,Что Книгой БытияОтныне не рискую.И что бильярдный столТому, кто ненарокомОб Иове прочелВ раздумье одиноком».
«Еще вчера сырым огнем Калькутты…»
Еще
вчера сырым огнем КалькуттыНадсадно и прерывисто дыша,Перемогался этот город лютый,Почти бесплотный, потная душа.Собаки здесь не слишком часто лают,Совсем не лают, силы берегут.Родятся люди здесь и умираютИ после смерти много раз живут.
«Палаццо – это как палатки…»
Палаццо – это как палатки,В которых те же неполадки.По берегам сезонный гам, —Здесь Беарриц, здесь Ницца, Канн.Здесь волны моря громыхают,Здесь люди с горя отдыхают —Стоят палатки возле скал.Здесь по утрам, в молчанье строгом,Идут на пляже тяжбы с Богом:Один присел. Другой привстал…Но тяжбы с Богом бесполезны —Здесь все болит и все болезны,Из рая изгнана чета.И тот, кто думает о пользе,Об этом пожалеет после —Не стоит польза ни черта.О пользе думать очень вредно, —Все это не пройдет бесследно, —Так следуй опыту отца,Пока сучится нить живая,Жизнь до последнего концаИскусственно не продлевая.
«Чуть наклонюсь и варежку сырую…»
Чуть наклонюсь и варежку сыруюНа повороте подниму со льда,Подумать страшно, как тебя ревнуюИ как люблю… Должно быть, навсегда…Еще болезни наши, наши морги,Могилы наши – ох как далеко!И я черчу веселые восьмеркиНа раскаленном льду ЦПКО.Мне подражать легко, мой стих расхожий,Прямолинейный и почти прямой,И не богат нюансами, и все же,И вопреки всему, он только мой.
Kali temple
В храме Калькутты возник из-за дыма густогоОпытный нищий (в обличье – намек на святого).Он мне кивает, как будто бы Ведам внимая,Переживает – и связь между нами прямая.Опытный нищий, мы братья родные по духуИ по снедающему нас обоих недугу.В эти минуты мы оба почти что святые,Я – из Калькутты, а ты – из Москвы, из России.В рубище нищем, насущным живем, настоящим, —Оба мы ищем, играем, сгораем, обрящем.
«Молчат могилы, саркофаги, склепы…»
Молчат могилы, саркофаги, склепы, —Из праха сотворенный – прахом стал, —Все разговоры о душе нелепы,Но если занесло тебя в Бенгал,Днем, возопив на крайнем перепутье,Сырым огнем Бенгалии дыша,Прозреешь душу вечную в Калькутте,Которая воистину душа.В чем виноват, за все меня простили, —Душа и представлялась мне такой.Воистину, как сказано в Псалтыри:Днем вопию и ночью пред Тобой.
«Звуки, педалируя, ослабли…»
Звуки, педалируя, ослаблиВсе мои кумиры, все ансамбли…Только «Аббу» слышу и сегодня, —Как поет в далеком далеке,Отрешенно, холодно, свободно,На плохом английском языке.
«В Бихаре топят кизяком…»
В Бихаре топят кизяком.Ах, этот запах мне знаком,Проблема общая знакома:Сельскохозяйственных заботУ вас, у нас – невпроворот,И кизяковый дым плыветНад односкатной крышей дома.У вас, у нас одна страда,Одна беда, одна отрада, —Вы мне родные навсегда,Другого ада мне не надо.Был дважды в жизни потрясен:Сперва войной великой – въяве,А позже Индией – сквозь сон,В Бихаре зимнем, на заставе.Упал шлагбаум поперекБихара. И, упав, обрек«Амбасадор» на остановку,И на дырявую циновкуЯ повалился тяжело.Навес дырявым был. А небоТак беспощадно землю жгло,Что от него спасенья не было.Ах, только люди здесь добры.Чтобы согреться, жгут костры,И все горчит кругом от гари.Похолодало до жары.Темнеет в пять. Зима в Бихаре.