Какого цвета любовь?

Будакиду Валида Анастасовна

– У неё волосы очень тонкие и жидкие. Посмотрите! – рыжая парикмахерша ткнула Аделаиду пальцем чуть повыше лба. – Посмотрите! Она лысеет! Давайте сделаем «лесенкой», так будет как будто волос больше!

– Ну, давай «лесенкой», – равнодушно согласилась мама.

В школе на следующий день на Аделаиду пришла полюбоваться даже завуч по воспитательной части – Лилия Шалвовна. Она молча посмотрела на совершенно круглое, как блин, лицо Аделаиды с выпирающими щеками и как бы засосанным внутрь щёк носом, покачала головой, и, сделав вид, что заходила по каким-то пионерско-комсомольским делам, удалилась, полная дум и печали. В классе, как ни странно, никто не захотел воспользоваться правом «первого дня». Только в течение всех занятий Аделаида

ловила на себе сочувственно-недоуменные взгляды одноклассников.

Конечно, отсутствие длинных волос у девочки в «высшем» обществе Города не приветствовалось, зато теперь мама совершенно спокойно могла объяснять каждому встречному и поперечному, что остриг произведён вовсе не в целях «придания красоты», а исключительно по медицинским показаниям.

Ну, ты же знаешь, – говорила мама извиняющимся тоном очередной своей «приятельнице», – у неё же такая перхоть была! Никак не могла я избавиться! И всё на школьную форму, прямо на плечи сыплется и сыплется… такой неаккуратный вид! – мама тыкала Аделаиду указательным пальцем в плечо, как если б это было не живое плечо, а пальто на вешалке.

Так вот, глядя внимательно на себя в зеркало, Аделаида вдруг, к своему вящему ужасу, обнаружила, что у неё на верхней губе появился чёрный, довольно густой и плотный пух! Мало того! Такой же пух, только длиннее, располагался по обеим сторонам щёк! Это было так страшно и обидно, что Аделаида расплакалась. Она шмякнулась на свою кровать, и, продолжая плакать, ударилась в воспоминания, как тогда, увидев в унитазе кровь, испугалась до смерти. Когда она, еле передвигая ноги от боли в животе, наконец доползла до кровати, к ней явилась мама. Мама была какой-то просветлённой и торжественной. Оказывается, Аделаида забыла слить воду в унитаз и мама сама всё увидела.

Мама присела на краешек кровати. Немного пожевала губами, как бы подбирая нужные слова, начала так:

Это называется «мен-стру-а-ция». Она бывает у всех женщин, не только у тебя. Теперь она будет приходить каждый месяц. Это не заболевание. Ничего сверхъестественного! Это нормально. Ты в эти дни будешь и в школу ходить, и в институт. Менструация значит, что девочка уже выросла и может родить ребёнка. Ты мне каждый месяц должна об этом сообщать. Однако это очень длинное слово, и чтоб никто не понял, ты будешь говорить: «Мама! У меня тра-ля-ля». Поняла? Вот тебе «Медицинская энциклопедия». Дальше читай сама.

Она всучила корчившейся от боли Аделаиде огромную зелёную книгу с большой буквой «М» на обложке и пошла в другую комнату, как бы позволяя Аделаиде насладиться своим новым «положением девочки», могущей «родить ребёнка».

«Какая школа?! Какой институт?! – думала Аделаида. – Как туда надо ходить, если болит всё тело и страшно тошнит?! И так, оказывается, будет каждый месяц до самой моей смерти?! Это ж невозможно! Лучше умереть! Да будь он проклят, этот идиотский ребёнок, которого я зачем-то должна родить! Да зачем он вообще нужен, если жизнь превратится в сплошное мучение?! Это каждый день надо ждать, что всё начнётся снова? Жить в постоянном страхе? Ой! До чего больно! Не нужен мне вообще сто лет никакой ребёнок! Ни потом, ни вообще!» Она лежала на кровати, поджав колени почти к подбородку, ничего не видя перед собой. Казалось, когда давишь коленями живот, становится немного легче.

У Аделаиды никогда ничего не болело. Могла только надень-два подняться температура, и всё. Она вообще не знала, что существуют таблетки, от которых боль проходит. О маминых лекарствах знала: маленькое красное – мама предупреждала его никогда не трогать, «а то сразу умрёте, и ты и твой брат»; другое, белое и пахло мятой – «валидол» от сердца, и ещё похожее на имя Гитлера «Адольф» – «адельфан» от высокого давления. Раньше у них дома ещё была плохо пахнущая бутылочка, которая называлась «настойка валерьяны», но мама её кому-то подарила и сказала: «Такие слабые лекарства мне уже не помогают!». А других лекарств Аделаида не видела.

В школу она всё-таки не пошла. Неимоверно повезло – у неё поднялась температура. Температура для мамы была единственным оправданием для непосещения уроков.

Так Аделаида то лежала, то ходила по квартире, то присаживалась, то прямо в середине дня укладываясь на диван отдохнуть все четыре дня, пока снова не стала «писять жёлтым».

Но главным оказалось совсем другое!

Чтобы Аделаида не запачкалась, мама нарезала из своих старых трусов тряпок. Прокладки постоянно съезжали то на живот, то ползали по нижней части спины, иногда поднимались и выше. Они доставляли массу неудобств. Тогда мама принесла из аптеки специальный «женский пояс», который надо было надевать под трусы. У него в нижней части была жёлтая клеёнка, как раз такая, которой в смотровых кабинетах поликлиник застилают диваны. Из неё торчали петельки, а на лямке, тянущейся вдоль живота вверх, были две огромные белые пуговицы. Надо было эти «тряпки» туда пристёгивать и отстёгивать. Когда Аделаида увидела, к чему она должна прикоснуться, чтоб расстегнуть пояс, она не сдержалась и её вырвало прямо на пол в туалете.

– Возьми себя в руки! – строгим голосом приказывала мама. – Что, ты лучше всех? Все женщины так живут!

Оказалось, что это «тряпки» вовсе не одноразовые и их надо ещё стирать и кипятить для «обеззараживания» Как объясняла мама «для стерилизации». Чтоб они лучше отстирывались, Аделаида их по несколько штук замачивала в мыльной воде. Потом, засунув голые руки в это кровавое месиво, тёрла до отбеливания. Мама стояла рядом и внимательно следила, чтоб Аделаида делала всё правильно. Тёплой водой стирать было нельзя потому, что как объяснила мама, «кровь от горячего свернётся, и тряпочка не отстирается!».

Аделаида закрывала глаза от отвращения и тёрла свои тряпки. Тошнота стояла в горле комом, живот болел нестерпимо, голова кружилась… Но она должна была гордиться своей «женской» тайной. Это означало, что она «взрослая девушка», уже «не ребёнок», что теперь надо менять своё отношение к окружающему миру, означало, что она больше не может быть столь беззаботной и весёлой и не может так легкомысленно разговаривать со своими одноклассниками, как раньше. В ней должна появиться «какая-то загадка», «женская стыдливость», «девичья скромность и гордость», какое-то непонятное «целомудрие» и ещё куча всякой разной дребедени. В обмен на этот самый настоящий ужас с болью и кровью, она должна «многого лишиться», «многое в себя переделать», «работать над собой», иначе… иначе можно «опозорить всю семью» и «прослыть»… да, мало ли кем можно прослыть!

– Я не поняла! – мама снова и снова заглядывает в ванную комнату и, видя гримасу отвращения на лице Аделаиды, пожимает плечами. – Не поняла! Что тебе не нравится? Всё твоё! Ты что, сама себя брезгуешь?!

Иногда Аделаида забывала сразу спрятать грязную тряпку. Мама всегда сразу после неё заходила за ней в туалет. Если она находила такую тряпку, то никогда не убирала, чтоб Аделаида «запомнила» и ей «было стыдно перед братом и отцом»!

«Так это у всех женщин такой ужас?! – Аделаида знала, но всё равно никак не могла поверить в такую страшную, дикую несправедливость, созданную самой природой. – Всем больно, все кипятят тряпки?! Даже та самая Ася, про которую писал Тургенев?! Которая сидела „залитая солнцем“?! И тот Гагин про это знал?! Тогда как он мог её любить?! Или он всё врал, просто чтоб с ней погулять? Врал, конечно! Потому что, зная всё это, любить женщину невозможно! Действительно – если всё это так сделано на самом деле, то женщина правда грязное и вонючее существо! Она как животное сперва корчится от боли с этими мерзейшими „траля-лями“, потом, когда она спит с мужчиной, у неё растёт это уродливое брюхо, и она становится ещё грязнее, потому что не может лишний раз помыть себе ни голову, ни ноги! Она просто до них не достанет! Фу! Так ещё Олька говорила, что эти „беременные“, когда ходят без трусов, то всё время писают! Ужас!!!!»