Какого цвета любовь?
Шрифт:
– Ну, да… есть немножко… Но девчонки прибрали, всё нормально. Ты с нами? – обернулся Пупок к Аделаиде.
– Нет! Она не идёт. За ней её пахан должен прийти! – Фрукт врал с совершенно непробиваемым лицом. Вот именно сегодня папа и не должен был её забирать! Её отпустили под «честное слово», и не как обычно до девяти, а до десяти вечера по случаю на «отлично» оконченной четверти, и под «честное слово», что её «обязательно проводят все вместе» прямо до порога.
– А-а-а, – понятливо протянул Пупок, – тогда мы пошли. Всё, пока!
– Пока! Лорд, проводи гостей!
Лорд с достоинством встал и направился к двери.
В квартире осталось трое: он, она и овчарка по кличке «Лорд».
– Может, ты хотела пройтись? Я как-то не подумал, – Фрукт медленно перебирал струны на гитаре,
– Ага! Очень хотела! У меня всю жизнь все сапоги промокают. Они же ещё снежками кидаться начнут. Терпеть не могу такую погоду! У нас в Городе, как только две снежинки выпадут, все выскакивают на улицы «играть в снежки» и кидаются льдом, замороженными шишками. Кто кому в глаз попал – тот крутой! Эти ненормальные и на крыши залезают, оттуда кидаются, и из-за углов! Вон мимо Дворца Культуры металлургов пройти невозможно. Знаешь, сколько их там на крышах сидит?! И кидают на головы что в руки попадёт.
– В кого? В знакомых, в друзей, что ли?
– Да, счас! На улицу выйти невозможно! И так скользко, тут тебе как засветят куском льда с ёлочной шишкой в центре, ни одна больница не примет. И никто их не ругает, типа, юноши радуются, развлекаются и в снежки играют.
– Нормально! Это как раньше гульбища устраивали?
– Вроде того! Только на гульбищах за женщинами по улицам не гнались и в угол их не загоняли. А у нас в Городе всё нормально, если череп проломят – только веселее будет!
– Да, ладно, не бери в голову! Так ты хочешь песню?
– Что за манера менять тему разговора?! Но песню хачу-у-у! – огрызнулась Аделаида.
Манштейн, наконец, настроил гитару, резким движением прижал ладонью струны…
Рыжий клок волос сполз на лоб. Но Фрукту он не мешал. Он совсем не смотрел на гитарный гриф. Наконец Аделаида увидела у него в руке то, что Фрукт искал по карманам. Это был медиатор. Фрукт зачем-то сунул его в рот.
У-у-у-у, – стал он скулить себе под нос тоскливым голосом, – ми-ми-мии-и-и…
– Всё! Готово! «Старый дом»! – вдруг, как бы приготовившись к старту и вспомнив об Аделаиде, объявил он. – Посвящается тебе, Адель!
– Ну скажи, твоё? – Аделаида чуть не захрюкала от умиления.
– Куда нам! Заимствуем!
Что за дом притих,Погружён во мрак,На семи лихих Продувных ветрах,Всеми окнами Обратясь в овраг,А воротами – На проезжий тракт?Ох, устал, я устал, – а лошадок распряг.Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!Никого, – только тень промелькнула в сеняхДа стервятник спустился и сузил круги.В дом заходишь как Всё равно в кабак,А, народишко – Каждый третий – враг.Своротят скулу,Гость непрошенный!Образа в углу – И те перекошены.««Образа»?! – ошарашенно подумала Аделаида. – Как это «образа»»?! Иконы церковные, что ли?! Так про них говорить вслух нельзя! За это же можно и из комсомола вылететь!»
И затеялся смутный, чудной разговор,Кто-то песню стонал и гитару терзал,И припадочный малый – придурок и вор– Мне тайком из-под скатерти нож показал!«Кто ответит мне – Что за дом такой,Почему – во тьме,Как барак чумной?Свет лампад погас,Воздух вылился…Али жить у вас Разучилися?Двери настежь у вас, а душа взаперти.Кто хозяином здесь? – напоил бы вином»А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути– И людей позабыл, – мы всегда так живём!Траву кушаем Век – на щавеле,Скисли душами,Опрыщавели,Да ещё вином Много тешились, – Разоряли дом,Дрались, вешались…»У Аделаиды по спине бежали струйки. Очки с толстыми стёклами почти упали с кончика носа. Но она этого не замечала. Не заметила она и того, что голос Фрукта, столь некрасивый и немузыкальный, совсем не услышала. Она видела песню, живую песню, как если б ехала и смотрела в окно поезда. И даже нет, даже больше, она сама была в этой песне. Она в ней жила. Она в ней давно жила… В маминой квашеной капусте на Новогоднем столе из оранжевой миски с отбитой эмалью; в папиной родне из «теревни» (деревни), обдирающей шкуру с полуживого барана, подвешенного за задние ноги к ветке дерева; в самом папе, футболящем кошку ногой и трущем мочалкой Сёме волосатые ножки, потому что сам «палучаэт удаволствиэ» (получает удовольствие); жила в очереди за хлебом, где дядьки с безразличным выражением лица чем-то прижимаются к детской попке; жила с неразговорчивыми женщинами в тёмном, похожими на тени…
Кошмар! Это ж который час?! Все давно ушли, а она одна сидит наедине с мужчиной, пусть и одноклассником, но в пустой квартире без родителей, потому что они уехали! Она ни разу не вспомнила ни о доме, ни о маме с папой, словно воспитывалась не в хорошей, добропорядочной семье, а как будто мать её была безграмотной алкоголичкой. Так ведь назавтра об этом будет знать весь Город, и к ней теперь на всю жизнь пристанет кличка «испорченная»!
Я коней заморил, – от волков ускакал.Укажите мне край, где светло от лампад,Укажите мне место, какое искал, – Где поют, а не стонут, где пол не покат».«О таких домах Не слыхали мы Долго жить впотьмах Привыкали мы.Испокону мы – В зле да шёпоте Под иконами В чёрной копоти».И из смрада, где косо висят образа,Я башку очертя гнал, забросивши кнут,Куда кони несли да глядели глаза И где люди живут, и – как люди живут.…Сколько кануло, сколько схлынуло!Жизнь кидала меня – не докинула.Может, спел про вас неумело я,Очи чёрные, скатерть белая?!Песня закончилась резко и внезапно, так же как началась. Фрукт снова придавил ладонью струны и, откинувшись назад, прислонился затылком к холодной стене, как смертельно уставший человек, проделавший огромную работу.
– Ну, что, Адель, перекурим?
Она так и не рискнула посмотреть на часы. Она молчала и кусала губы.
– Не… не курю… говорила… А ты так много куришь, чтоб голос стал грубее, да? – Аделаида не улыбалась и не шутила. Всё наоборот, ей ещё никогда не было так… так страшно, что ли… так страшно от того, что всё так серьёзно. На секунду ей показалось, что она – какая-то бескрайняя чёрная пашня, по которой идёт Фрукт с огромной лопатой, вонзает её в мёрзлую землю, выворачивает пласты кусок за куском и разбивает их на части, Разбив, выворачивает новый. Вокруг нет ни души, только вороньё кружит, садится на бескрайнюю пашню, топчется, что-то клюёт и вновь взлетает с омерзительным карканьем.
Аделаида, не в силах отойти от ночного кошмара, с трудом поднялась со стула и подошла в окну.
Снег шёл всё сильней. Огромные, с орех рыхлые хлопья хотели лечь на землю, покрыть её белым саваном, но слабые, полуживые, таяли, не успев прикоснуться к асфальту. Ей всегда было жалко, что снежинки тают. Пролетают такое огромное расстояние с неба и тают. «Если бы люди спасли бы хотя бы две или три и положили их рядышком, то другие уже бы сели на маленький сугроб. Те, что опустятся, снова прирастут к своим друзьям и тоже не растают. А если хоть кто-нибудь не положит начало, то так будет длится час, год, вечность…» – неоновая лампа бросала неяркий свет на сосновые ветки, и казалось, что они запутались в паутине.