Какого цвета любовь?
Шрифт:
«Да лучше я снова под куст лягу!» – решила Аделаида и не отходя от багажника замотала головой, дескать «не сяду!» Ну его всё на фиг, чем потом несколько лет подряд от мамы выслушивать о девичьей скромности и целомудрии!
Я не поеду! – Аделаида встала в позу, одной рукой держась за дверку машины с приспущенным стеклом, второй запахивая полу пальто и прижимая её к животу;
Почему? – Наконец черты лица Голоса начали медленно фокусироваться.
Прямая, упрямая линия рта. Немного вздёрнутый вверх, квадратный подбородок.
Высокий, очень высокий и выпуклый лоб. Брови вразлёт. Большие очки
Так ты едешь со мной или нет? – он сел в машину и стал изнутри протирать лобовое стекло. – О! Я понял! Когда было совсем плохо, тебе было всё равно. Значит, стало лучше, раз у тебя появились мысли, надо ли принимать моё предложение. Стесняешься, что ли? Или чего-то боишься? Уж не меня ли? – и он впервые негромко засмеялся. – Не волнуйся, я – врач и мы едем в больницу. Я ж не кататься тебя приглашаю, правда?
В больницу я вообще не поеду! – Аделаиде на глаза навернули слёзы. Было почти не слышно, что она там бормочет. Она боролась с собой, боролась со своим желанием не только уехать с чудесным Голосом в больницу, она вообще еле сдерживалась, чтоб не повиснуть у него на шее, и не зарыдать во всю глотку, зарыться носом в его белый, пушистый шарф, а потом, путаясь и перебивая саму себя, рассказывать, рассказывать о всех своих злоключениях: о том, что она не понимает алгебру, а папа говорит, что у неё «матэматичская галава»; что Сёма всегда продаёт её всем, и маме тоже, даже наговаривает, когда нечего сказать, потому что ему нравится, как мама её ругает; что Алина Николаевна её даже в дом не пустила, когда мама послала её навещать, что сейчас плохо и болит живот… Аделаида боролась с собой, не в силах принять тяжёлое решение – поддаться уговорам Голоса и здравого смысла и ехать чуть ли не целый час вдвоём с незнакомым мужчиной в больницу, или, помня мамины уроки нравственности, ждать окончания комсомольского слёта, садиться снова в похожий на газовую камеру, где душили людей, «Лазик» и Но одно только мимолётное воспоминание об автобусе чуть не вызвало у неё новый приступ рвоты.
– Мне надоело тебя уговаривать! – Голос вышел из машины, обошёл её, открыл шире переднюю дверь и подтолкнул Аделаиду в спину.
«Ну и ладно! Всё равно!» – подумала Аделаида. Она легла на бок и поджала под себя колени. Ей показалось, что так болит меньше. Она устала от необходимости принимать решения, от целомудрия, от боли. Снова начинало знобить.
– Так тебя зовут Аделаида? Мне ваша завуч сказала, – несмотря на то, что она почти не соображала, Аделаида заметила, что Голос старался вести машину удивительно мягко, объезжая кочки и дырки в асфальте, потому что его «Жигулёнок» ни разу не подпрыгнул, тем самым не причинив ей ещё большие муки.
«Какой-то он странный, – думала она, – и такое чувство, что я его уже видела. Да, точно видела… эти очки… оправа, наверное, дорогая… белый шарф… в машине пахнет лимоном с ванилью и ка-а-а-апельку сигаретами… Видела, не видела… какая разница… лежи, блин, молча…»
– Так сильно болит? – Голос бросил беглый взгляд на Аделаиду. Ему, в отличие от неё, видно, было жарко. Он, не останавливаясь, стянул с себя пальто и шарф и бросил всё это на заднее сиденье.
– Тошнит!
– Ты же держишься за живот! У тебя месячные?
Аделаида чуть не открыла дверь, чтоб выпрыгнуть из машины на полном ходу.
«Ненормальный! Совсем дурак! Ну я вляпалась! Вот это позорище! Мама, моя собственная мама это слово вслух не может произнести, и мы между собой это называем „тра-ля-ля“, потому что это грязно и противно, а чужой мужик!.. Да как он смеет?! Ему самому не стыдно?!»
– Ты чего подскочила? Послушай, у меня в бардачке есть «Пенталгин» и «Баралгин». Он тебе снимет боль минут за десять-пятнадцать. Сама найди, а то тут дорога такая… Открой «бардачок»…
«Он – псих ненормальный! Разве я сказала, что у меня эти самые „месячные“?! Я не знаю, а он откуда знает?! Хотя, когда они у меня были в последний раз? В конце декабря, что ли, почти под Новый год? Тогда, может, и они».
– Я не знаю, что у меня… «Пенталгин» хорошо бы… – прошептала Аделаида.
– Как это «не знаю»?! – Голос оторвал взгляд от дороги и теперь в упор взглянул на неё. – Ты чего такая красная? Была бледная, теперь красная.
– «Не знаю» потому, что «они» приходят когда захотят. У меня были перед Новым годом… – Аделаиде было уже всё равно – говорить на «эту» тему, не говорить, чего уж там…
– Сегодня День Рождения Ленина! 22 апреля! Ты с ума сошла? Может ты… – Голос запнулся.
Она не поняла его настороженного взгляда:
– Не сошла. У меня всегда так – то через два месяца, то через три. Один раз пол года не было.
– Твоя мама об этом знает?
– Знает, наверное! Правда, я стараюсь ей никогда ничего не говорить!
– Почему?
Она не любит когда у меня «это». У неё выражение лица становится таким брезгливым, и такое ко мне отвращение, как если б я ей в тарелку с супом положила дохлую лягушку.
– С тобой не соскучишься! Вот мы и заговорили как нормальные люди. Бери «Баралгин», или что ты там выбрала, открытая бутылка нарзана с твоей стороны стоит.
Минут десять они ехали молча. Всё прошло. Как будто кто-то неведомый смилостивился и снял со всего тела железные, смертельно давившие тиски. Можно было даже возвращаться обратно.
– Тебе не холодно? – Голос, принявший совершенно ясные очертания, продолжал оставаться Голосом. Он успокаивал, завораживал, почти гипнотизировал. Он был похож на чёрный, переливающийся серебром бархат, или очень дорогой мех.
– Теперь, когда глотаю, горло щиплет.
– Ты, наверное, простыла. Возьми шарф на заднем сиденье. Я специально оставил окно открытым, чтоб тебе в лицо дуло. Сейчас закручу… шарф на шею намотай, тебе сказал!
– Да не надо ничего! Скоро ведь доедем!
– Тебе лень обернуться? Когда доедем, тогда снимешь, если захочешь.
Он, не обернувшись, нащупал на заднем сиденье то, что искал.
– На, прикручивай.
Аделаида взяла у него из рук белый вязаный шарф и закопалась в него по самые глаза. Шарф пах так странно, что у ней снова закружилась голова.